- А вот вам и адвокат в помощь, Анатолий Борисович, - сказал Володин,- Теперь вам будет гораздо легче разобраться во всех этих талмудах. .
- Дубровская Сильва Абрамовна, - представилась дама.
Еврейка-защитник! Это они здорово придумали!
Много позже моя семья узнала от общих знакомых, по каким критериям подбирал КГБ в московской коллегии адвокатов защитника для меня: обладание допуском; членство в партии; женщина; еврейка. Вот когда ущербность пятого пункта в анкете оказалась не помехой, а достоинством! Органы полагали, что с женщиной-еврейкой у меня скорее установятся доверительные отношения.
Между тем Сильва Абрамовна, приняв тон молодящейся кокетки, стала говорить мне что-то куртуазное. Я прервал ее:
- Простите, вы с моими родственниками встречались?
- Н-нет.
- Но подбор защитника я доверил им! Мне трудно здесь, находясь в полной изоляции, узнать что-либо о том или ином адвокате. Почему бы вам с ними не встретиться? Если они утвердят вашу кандидатуру, то и я соглашусь.
- Да, но... - она сделала паузу, переведя взгляд на Володина, и тот вмешался:
- Ваши родственники сами не хотят ни с кем встречаться.
- Это неправда! Но в любом случае нам не стоит терять время на пререкания: я соглашусь только на защитника, кандидатура которого будет одобрена моими доверенными лицами - матерью или женой.
- Анатолий Борисович, вы первый мужчина, который мне отказывает, -игриво воскликнула Сильва Абрамовна.
- Мне самому это очень неприятно, - любезно ответил я, - особенно учитывая, что этим я увеличиваю число евреев-отказников в Москве.
Все рассмеялись, кроме Дубровской, которой упоминание ее национальности, похоже, особого удовольствия не доставило. Она выжидающе посмотрела на Володина: что, мол, дальше. Тот протянул мне заранее заготовленное заявление об отказе от адвоката, которое я и подписал, внеся в него одно дополнение: '...подобранного для меня КГБ'.
На этом наше первое свидание с Дубровской завершилось, а еще через несколько дней мне принесли постановление о том, что она назначена моим адвокатом.
- По вашей статье предусмотрена смертная казнь, и оставить вас без защиты мы не можем, - объяснил Володин.
Не раз потом мне напоминали, что адвокат знакомится с делом и хочет обсудить со мной, как строить защиту на суде, но я неизменно отвечал:
- Она не мой адвокат, а ваш, вы и беседуйте с ней.
* * *
Итак, что же я узнавал, изучая пятьдесят один том моего дела?
Первый и наиболее волновавший меня вопрос: что происходит на воле? Удалось ли КГБ разгромить наше движение, запугать его активистов или хотя бы убедить их, что я шпион? Результаты моей игры обнадеживали, но полную уверенность могло дать лишь знакомство с протоколами допросов.
Показания свидетелей - в первых пятнадцати томах. Я получаю очередной из них, смотрю в оглавление и прежде всего читаю записи бесед с отказниками: именно из них я узнаю правду. И уже потом, успокоившись и расслабившись, я последовательно изучаю все показания подряд: отказников, милиционеров, чиновников, осведомителей, 'сук' из политических лагерей, сотрудников организации, обслуживающей иностранцев...
Всего допрошено около трехсот свидетелей. Половина из них - отказники из нескольких десятков больших и малых городов СССР. Ведут они себя на допросах, конечно, по-разному, но уже после прочтения нескольких томов общая картина ясна: разгрома еврейского движения, массовых покаяний КГБ добиться не удалось.
Некоторые из моих ближайших друзей: Дина, Борода, Ида, Лева Улановский - пытались, как видно из протоколов, произнести обвинительную речь, направленную против КГБ, но их быстро обрывали, и следователь записывал стандартное: 'Свидетель отказался отвечать по существу вопроса'. Кое-кто и на самом деле отказывался говорить с ними. Человек сорок отвечали строго по системе Есенина-Вольпина: 'Вопрос не имеет отношения к делу', 'Вопрос касается меня лично', 'Отказываюсь отвечать по моральным соображениям'. Были, конечно, и такие, кто предпочитал ничего не помнить, ничего не знать: 'Не помню, подписывал ли я это письмо', 'Не помню, просил ли занести свою фамилию в списки отказников', а некоторые даже добавляли: 'Но если мое имя было использовано во враждебных Советскому Союзу целях, то я это осуждаю'. Как правило, так говорили люди из далекой провинции, со мной никак не связанные и в жизни алии не игравшие заметной роли.
Моих ближайших друзей допрашивали последними, а начинали с тех, кто, по мнению КГБ, мог быть отнесен к нашим оппонентам в движении. Но довольно скоро органы постигло разочарование: пришлось убедиться, что в противостоянии им алия едина. По протоколам невозможно было определить, кто из отказников 'политик', а кто 'культурник', кто 'хунвейбин', а кто 'бонза'.
'Да, не удалось вам покончить с 'жидовским базаром!' - злорадно думаю я, вспоминая все попытки охранки убедить меня в том, что движение разгромлено.
Пожалуй, лишь в одном случае они добились существенного успеха: при допросе Адамского из Вильнюса. То, что этот человек подписал, не имело ничего общего с действительностью; но весь ход его допроса, отраженный в протоколе, убеждал меня: Адамский не стукач типа Липавского, Цыпина, Рябского, Раслина, Игольникова - просто КГБ сумел запугать его, сбить с толку и в конце концов заставил подписать то, что им было нужно.
Допрос Адамского длился тринадцать часов. Вначале он отвечал по системе 'не помню'. Но вот следователь Шерудило начинает повторять один и тот же вопрос по несколько раз - и я легко представляю себе, какого рода беседы велись со свидетелем перед каждым очередным туром допросов... И Адамский начинает 'вспоминать'. Но что ему может быть известно, ведь мы с ним вообще незнакомы? Оказывается, он встречался в Вильнюсе с моим приятелем Владимиром Давыдовым весной семьдесят пятого года, и тот ему рассказал следующее: Лернер получил из-за рубежа задание собрать сведения о закрытых местах работы отказников и велел сделать это Щаранскому. 'Однако, - добавляет Адамский, - я не знаю, выполнил ли Щаранский поручение Лернера'.
Итак, нашелся все же свидетель, который буквально дословно повторяет обвинение, выдвинутое Липавским. Есть, правда, маленькое 'но': Липавский утверждает, что задание я получил из Израиля от Рубина осенью семьдесят шестого года, а по версии Адамского это было на полтора года раньше, и Рубин тут не при чем. Впрочем, свидетель вряд ли предвидел эту неувязку, когда подписывал протокол, а Шерудило такие мелочи не смущают.
Мне ужасно хотелось понять, как люди, пришедшие на допрос - пусть и трясясь от страха, но все же с намерением остаться честными и порядочными, уходят оттуда, подписав то, что им продиктовали следователи КГБ, и я потребовал очной ставки с Адамским.
С особым волнением читал я протоколы допросов мамы и брата, заявление отца об отказе давать показания. Арестовав меня, КГБ вовлек и их в конфронтацию с властями, к чему мои родственники совершенно не были готовы. Лояльные советские граждане, и не помышлявшие о том, чтобы конфликтовать с режимом, никогда не сталкивавшиеся с КГБ, как поведут они себя на допросах по делу их сына и брата - 'изменника Родины'? Какую позицию займут?
И вот я вижу: они приняли бой, они не защищаются, а нападают, требуя для меня справедливости. Мне стыдно: как я мог сомневаться!.. Мамочка, бедная моя старушка! Ну зачем ты объясняешь этим хищникам, каким замечательным я был шахматистом, и рассказываешь им о том, как в четырехлетнем возрасте я читал наизусть 'Бородино'? Хочешь вызвать у них сочувствие? Мне страшно за папу: он пишет, что не может явиться на допрос из-за плохого состояния здоровья, а про болезнь его мама мне ничего не сообщила...
Родные мои! Я горжусь вами, смело бросившими в лицо КГБ гневное: 'Вы лжецы и фальсификаторы! Наш сын и брат невиновен! Отпустите его в Израиль, к жене!'
Самым внимательным образом читаю я, естественно, показания Липавского, исследую их чуть ли не
