враждебной деятельности подследственного'. В частности, в деле цитировались отрывки из интервью, взятого 'Гранадой' для этого фильма у Майкла Шерборна, где он, среди прочего, говорит: 'Щаранский - убежденный сионист. За три года я около ста раз беседовал с ним по телефону и получил от него множество писем и документов о положении евреев в СССР'.
Я, понятно, заявил, что хочу посмотреть оба фильма, но на это следователи почему-то согласились не сразу. Пришлось опять конфликтовать с ними, отказываться подписывать бумагу о том, что с делом ознакомился... Наконец они пошли на попятный, оператор вернулся из отпуска, и вскоре я уже сидел в кабинете Губинского перед японским видеомагнитофоном в компании Володина, Солонченко и Илюхина и смотрел 'Рассчитанный риск'.
Я увидел на экране Володю, Александра Яковлевича, себя... Думал ли я тогда, в семьдесят шестом году, давая это интервью для фильма, что увижу его впервые ровно через два года в Лефортовской тюрьме!.. Но потом оператор поставил следующую кассету - и у меня перехватило дыхание. Начинался фильм с показа демонстрации в мою защиту у советского посольства в Лондоне; еще несколько секунд - и на экране крупным планом появилась Авиталь! Она говорила на прекрасном иврите - и как говорила!
- А от русской-то совсем уж ничего не осталось! - с удивлением отметил Губинский.
Дальше пошли кадры с моим добрым другом Майклом Шерборном, Людмилой Алексеевой, эмигрировавшей из СССР, знакомыми и незнакомыми английскими евреями, но я плохо воспринимал их слова, все ждал, не появится ли Наташа... Еще раз показали ее - и все, лента кончилась.
- Поставьте, пожалуйста, снова, - попросил я. Увидев меня в необычной роли просителя, Илюхин с несвойственным ему ехидством сказал:
- Что, понравилось? Хватит с вас и одного раза. Подследственным телевизор смотреть не положено.
Эти слова быстро вернули меня к реальности. Я сразу изменил тон:
- Я имею право знакомиться с материалами дела. Мне необходимо понять каждую фразу, каждое слово из показанных фильмов. Это особенно важно в тех условиях, в которые вы меня поставили, лишив возможности пригласить адвоката. А сам я, как вам известно, не юрист и могу лишь догадываться о том, как вы будете строить свое обвинение. Мои познания в английском и иврите не настолько хороши, чтобы я мог понять в этом фильме все с первого раза. Поэтому я настаиваю на том, чтобы мне дали возможность увидеть его вторично.
После некоторого колебания они согласились, и вот уже снова на экране моя Авиталь. Когда ее выступление кончилось, я потребовал:
- Верните пленку назад, в этом месте я не разобрал несколько слов.
Оператор не спорил. Прошел час, второй, третий. Кагебешники уже кипели от злости, но я не уступал, снова и снова заставляя их возвращаться к началу. Снова и снова Авиталь вела колонну к советскому посольству в Лондоне - нет, к Лефортовской тюрьме! - требовать моего освобождения.
Наконец терпение Володина лопнуло, и полковник стал кричать на меня:
- Хватит! Вы что думаете - ваша судьба в руках этих людей, а не в наших? Посмотрите внимательно: это всего лишь студенты и домохозяйки!
...Сегодня, выступая перед людьми в Иерусалиме и Нью-Йорке, Париже и Лондоне, я благодарю их за поддержку и каждый раз цитирую слова Володина. Спасибо вам, гражданин полковник, вы подсказали мне точную и эффектную формулировку: армия студентов и домохозяек одолела в конце концов полчища КГБ.
* * *
Прочитан пятьдесят один том дела. Заполнены моими записями пять толстых папок. Теперь я должен был подписать протокол о том, что с делом ознакомлен, после чего начнется подготовка к суду.
Я еще раз перечитал УПК, чтобы узнать все о своих правах на этом этапе. Оказывается, у меня еще есть возможность заявить ходатайство о дополнении материалов дела. Но стоит ли этим заниматься? Ведь суд почти наверняка будет закрытым, и все мои усилия окажутся напрасными. И все же я решил такое заявление написать: по крайней мере, в деле останутся доказательства абсурдности и лживости их обвинений.
Двадцать шестое мая семьдесят восьмого года. На оформление закрытия дела пришли Володин и Илюхин и объявили мне, что и где я должен подписать.
- Прежде я хочу сделать письменное заявление, которое будет включено в протокол о закрытии, - сказал я.
- Что еще за заявление? - повысил голос Володин. - Хватит мудрить, давайте действовать по закону. Вот двести первая статья, там все указано, -и он протянул мне уголовно-процессуальный кодекс.
К счастью, я его заранее прочитал. Перелистав несколько страниц, я показал полковнику другую статью: двести третью, где говорится об этом моем праве.
- Да-а, вижу, что адвокат вам действительно не нужен, - раздраженно заметил Володин. - Ладно, читайте ваше заявление и следователь запишет его в протокол.
- Ну, нет! - сказал Илюхин, внимательно выслушав меня. - Такую антисоветчину пишите сами, своей рукой, наш следователь этого делать не станет.
Что ж, я с удовольствием записал в протокол, что следствие с самого начала подгоняло дело к заранее вынесенным газетой 'Известия' обвинениям, что их цель - скомпрометировать еврейское эмиграционное движение, что обвинения либо абсурдны, либо лживы, что дело засекречено, хотя никаких тайн в его материалах нет, что подбор этих последних тенденциозен и существенно неполон. Поэтому у меня есть ходатайство о включении в дело дополнительных документов, и я представлю его в течение пяти дней.
До истечения этого срока я передал следствию более тридцати страниц текста, в котором - вся 'идейная' суть моей защиты. Я не вдавался в подробности по поводу того, кто что делал, кто что говорил, кто что знал, а лишь утверждал: деятельность активистов еврейского национального движения не была инспирирована из-за рубежа, не противоречила ни международному праву, ни советским законам. Она - результат существующего в СССР положения с эмиграцией. Я просил представить копии правил, регулирующих выезд из Советского Союза и дающих ответ на следующие вопросы: можно ли вообще покинуть страну без приглашения от родственников; вправе ли человек знать, почему ему отказано в выезде; существуют ли предельные сроки отказа. На каждый из них должен был, естественно, последовать отрицательный ответ. После этого на конкретных примерах, собранных нами, я просил объяснить, в чем причина многолетних отказов футболисту, специалисту по китайской философии, художнику, летчику, демобилизовавшемуся из армии сразу после войны...
Следствие утверждает, что мы клеветали, говоря о положении евреев в СССР. Я просил приобщить к делу справки о том, сколько в СССР школ, где преподается иврит (ни одной!); сколько книг на этом языке выпущено с конца двадцатых годов (ни одной, не считая нескольких антисионистских брошюр); издавалась ли на иврите Тора (ни разу!); может ли человек, желающий преподавать еврейский язык, зарегистрироваться в качестве частного учителя, платить налоги и избежать тем самым уголовного преследования за незаконную деятельность (нет!); преподается ли идиш в школах Еврейской автономной области (ни в одной!); была ли издана хотя бы одна книга на русском языке по еврейской истории или культуре (нет!). В доказательство тому, что в СССР проводится антисемитская кампания, я просил приобщить к делу книгу В.Бегуна 'Ползучая контрреволюция', изданную в СССР совсем недавно, а также шедевр черносотенного творчества начала двадцатого века 'Протоколы сионских мудрецов' - с тем, чтобы продемонстрировать духовное родство двух этих произведений.
Я ходатайствовал об очных ставках с Адамским и Петуховым; требовал, чтобы на суде получили возможность выступить в качестве свидетелей те, кого мы защищали от преследований. 'Так, например, - писал я, - в заявлении Хельсинкской группы о положении в тюрьмах и лагерях приводятся фамилии около ста заключенных, готовых дать показания, однако ни один из них не был допрошен'.
Для того, чтобы доказать открытый характер нашей деятельности по составлению списков отказников, я потребовал приобщить к делу те из них, которые мы посылали в советские официальные инстанции задолго до осени семьдесят шестого года, когда мы якобы получили из-за рубежа соответствующее задание ЦРУ.
Но как опровергнуть заключение экспертизы о том, что списки содержат секретную информацию? Я
