свидетелей. А вот отец... Где отец подсудимого?
'Распорядитель', стоящий у дверей, тут же отвечает:
- Отец подсудимого не смог приехать из Истры в Москву по состоянию здоровья.
- Ну, видите? Чего же вы от нас хотите? Все, что от нас зависело, мы сделали, - говорит судья и тут же опять пытается задать мне какой-то анкетный вопрос.
'Что с отцом?' - думаю я, но тревога за него почти мгновенно вытесняется другим чувством. Наглый цинизм и лицемерие режиссеров этого судилища убедительней, чем пистолет Минаева, напоминают мне, с кем я имею дело. Холодная злость переполняет меня; я становлюсь совершенно спокойным и вновь обретаю способность мыслить логически.
- Я видел список свидетелей, вызванных на суд. Он приложен к обвинительному заключению. Ни матери, ни брата в нем нет. Таких ходатайств не заявляли ни обвинение, ни защита, а дополнений к списку свидетелей мне не представляли.
Тут вскакивает Солонин:
- Я ходатайствую!..
Повысив голос, я легко заглушаю его:
- Ага, прокурор ходатайствует! Но откуда судье стало известно об этом еще до начала заседания? Более того: он даже знал заранее, что такое ходатайство удовлетворит! Впрочем, я не собираюсь вступать в дискуссии по поводу юридических деталей этого фарса, а просто еще раз заявляю, что не стану участвовать в нем до тех пор, пока не будут выполнены следующие условия. Первое: в зале суда должен присутствовать кто-либо из моих родственников; второе: адвокат, подобранный для меня обвинением, не примет участия в процессе. Раз уж меня лишили возможности выбрать защитника, я предпочитаю защищаться самостоятельно. Мне не нужен еще один прокурор под видом адвоката.
Судья что-то говорит о том, что никого мне не навязывали, что я и мои родственники сами не захотели пригласить защитника, но я никак на это не реагирую. Наконец он склоняет голову к заседателю, сидящему справа, тот кивает; затем ко второму - кивает и этот. Только теперь я понимаю, почему зеки называют заседателей 'кивалами'... Однако насколько эта кличка точна, я оценю лишь к концу суда: за все время эти двое не зададут ни одного вопроса, вообще не откроют рта лишь будут кивать судье всякий раз, когда он повернет к ним голову.
- Перерыв на десять минут. Суд удаляется на совещание.
Меня уводят в спецкамеру для подсудимых. Я понимаю: сейчас ничто не решается, все договорено заранее. Стараюсь отвлечься, разглядывая надписи, которыми исчерканы вдоль и поперек стены этого закутка.
Я не знаю, в каком именно здании нахожусь, однако полагаю, что хотя меня судит Верховный суд РСФСР, это не его помещение. Скорее всего, они проводят выездное заседание в одном из районных судов - из соображений 'безопасности': и зал поменьше, и легче охранять меня от друзей и иностранных корреспондентов.
Неожиданно я обнаруживаю среди надписей магендавид, а под ним слова на иврите: 'Узник Сиона Иосиф Бегун. Крепись и мужайся!' Вот так сюрприз! О том, что ветерана нашего движения преподавателя иврита Иосифа Бегуна арестовали по обвинению в тунеядстве незадолго до меня, я, конечно, помнил. Но тогда было неясно, доведут ли власти дело до суда, теперь же мне ясно , что его судили в этом же здании. Иосиф, понятно, не мог знать, что вскоре попаду сюда и я, но послал свой привет и поддержку тому, кто последует за ним. Спасибо, Иосиф!
Я возвращаюсь в зал. Полчаса назад я входил в эти двери как во сне и успокоился лишь внутри. Сейчас происходит обратное: я спокоен - но лишь до тех пор, пока не оказываюсь в зале. В двух шагах от меня, в первом ряду, мой брат! Леня поворачивается, вздрагивает, как от испуга, но тут же широко улыбается и поднимает большой палец руки: все, мол, хорошо!
Не отрывая взгляда от его заметно оплывшего за этот год лица, я сажусь на скамью подсудимых и говорю, улыбаясь, первое, что приходит в голову:
- А ты потолстел!
- Отставить разговоры! - предупреждают в один голос мои стражи.
Я хочу спросить брата об отце, о маме, о Наташе, но тут вдруг мне в голову приходит неожиданная мысль: ведь если его впустили в зал, значит, меня наверняка не расстреляют! Становится совсем легко, и я только сейчас понимаю, что страх быть расстрелянным не оставлял меня полностью никогда. Теперь этого не должно случиться - я ведь давно убедил себя, что вынести такой приговор они могут только в том случае, если никто не узнает, в чем именно состоит обвинение.
Судья тем временем спрашивает мнение прокурора по поводу адвоката. Тот отвечает:
- По делу предусмотрена возможность высшей меры наказания, поэтому обвиняемому полагается адвокат. Но коль скоро Щаранский настаивает, прокуратура не возражает против того, чтобы он защищал себя сам.
Два поворота головы судьи к заседателям - два кивка. Суд удовлетворяет ходатайство подсудимого.
- Адвокат может покинуть зал заседания.
Дубровская уходит, на прощание дружески улыбнувшись мне и пожелав всего хорошего. Теперь и я отвечаю ей вежливой улыбкой: благодарю за добрые слова. В конце концов, в чем она виновата? Ей приказали, и у нее не было выхода. Сейчас я, кажется, готов понять каждого.
Итак, после всех задержек процесс наконец начинается. Судья зачитывает обвинительное заключение. Длится это минут сорок. Слушая знакомый текст, я почти неотрывно смотрю на брата. Леня же сосредоточен на том, что слышит, лишь время от времени делая мне успокаивающие жесты и подбадривающе улыбаясь. Слушай, Леня, слушай, запоминай получше!
Как я и опасался, суровый тон текста производит на него впечатление. Брат мрачнеет и, глядя на меня в упор, отрицательно качает головой - это он внушает мне: не признавай себя виновным! Ведь там, на воле, до сих пор не знают, сломили меня на следствии или нет, вот Леня и пытается поддержать меня на всякий случай. Когда судья упоминает 'подрывные западные радиостанции, использовавшие клеветническую информацию Щаранского и его сообщников', брат подносит одну руку к уху, а второй указывает на меня: мол, сейчас там большой шум вокруг твоего дела. Ленин сосед, специально подсаженный к нему кагебешник, хватает его за руку и что-то злобно говорит.
Наконец чтение обвинительного заключения завершено. Судья спрашивает меня:
- Признаете ли вы себя виновным?
Я встаю, ловлю напряженный взгляд брата и почти радостно заявляю:
- Виновным себя не признаю, все предъявленные мне обвинения считаю абсурдными .
Больше я не успеваю ничего произнести, ибо судья поспешно объявляет перерыв. Однако прежде чем выйти, я не только обмениваюсь с Леней улыбками, но и ухитряюсь показать ему фотографию Авитали. Он удивлен и обрадован, пытается жестами сообщить мне что-то, но брата опять хватают за руку. Напряжение его, похоже, спало.
Обед. Моим конвоирам приносят еду из спецбуфета: ветчину, сыр, черную икру, фрукты. Мне же привозят баланду из тюрьмы: специально из-за одной порции гоняют машину, лишь бы не нарушить инструкцию и не дать зеку человеческую пищу.
Настроение у меня прекрасное. Какие изменения в моей жизни за полдня! Я видел брата, он слышал текст обвинения и знает, что я не уступил. Даже если сейчас его выведут из зала - а я ни на минуту не исключаю такой возможности, - им уже никого не обмануть.
Заседание возобновляется. Лени на его месте нет. Вывели? Нет, вон он в самом конце зала, у стены, ищет меня взглядом, привставая. Его персональный опекун тоже переместился в последний ряд, не спускает с него глаз.
Судья предлагает мне дать ответ по существу предъявленного обвинения. Я достаю из папки листок с основными тезисами. Говорю кратко, чтобы брат ухватил самую суть обвинения и защиты. Подробности оставляю на потом ведь запомнить сразу слишком много он не сможет.
Отвечая на первую часть обвинения - измена Родине в форме помощи иностранным государствам, - я останавливаюсь на шести пунктах.
Первый: вопреки утверждениям обвинения в наших документах о положении евреев в СССР нет
