культуры. Для кого же тогда выпускается журнал 'Советиш Геймланд'?
- Согласен с вашим вопросом. Для кого? Ведь хотя идиш и противопоставлен в СССР ивриту - основному еврейскому языку, он не преподается ни в одной школе страны, даже в так называемой Еврейской автономной области. Неудивительно, что средний возраст читателей этого журнала - шестьдесят с гаком.
Большинство моих ответов, несмотря на их очевидность, для Солонина неожиданны. Он, похоже, не знает, что идиш в Биробиджане не преподают, что советским журналистам не разрешают ходить на пресс- конференции к диссидентам, что Декларация прав человека гарантирует возможность не только выезда из страны, но и возвращения в нее... Удивляться этому не приходится, ведь даже министр внутренних дел Щелоков в порыве великодушия говорил мне: 'Будь моя воля, я бы всех вас выпустил. Но назад, конечно, - никого!' Так или иначе, каждый раз после моего ответа Солонин поспешно меняет тему, не затевая дискуссий.
В конце концов прокурор задает мне такой вопрос:
- Был ли заключен ваш религиозный брак с соблюдением всех требований иудаизма?
Услышав положительный ответ, он оглашает справку, полученную в московской синагоге, где говорится: 'Распространяемое на Западе некоей Натальей Штиглиц брачное свидетельство, якобы выданное раввином еврейской общины города Москвы, - фальшивка'. Я думаю вступить в спор, но вовремя спохватываюсь: не хватает мне только обсуждать с ними наши семейные дела!
Первый день работы суда подошел к концу. Судья объявляет, что завтрашнее заседание будет закрытым. Я иду к выходу, неотрывно глядя на брата, и уже оказавшись в коридоре, слышу его громкий, на весь зал, голос:
- Шалом от Авитали, Толя!
Меня быстро проводят мимо почетного караула кагебешников к воронку, запирают в 'стакане'. Машина резко набирает скорость, делает вираж, железная дверь под действием центробежной силы приотворяется, и в мою душегубку проникает дневной свет. Я смотрю в образовавшуюся щель и сквозь лобовое стекло водительской кабины вижу кусок асфальта, а затем - колеса, бамперы и номера автомобилей, мимо которых мы проносимся. На белом фоне жестяных табличек - черные буквы и цифры: К- 04, К-04, К-04... Белый цвет указывает на то, что машины принадлежат иностранцам, буква К - иностранным журналистам, цифры 04 - корреспондентам из США. Мои 'сообщники', стало быть, ждут у дверей суда результатов. Сейчас выйдет Леня и все им расскажет. Я чувствую страшную усталость и в то же время глубокое облегчение. Даже то, что завтрашнее заседание будет закрытым, не омрачает моей радости.
'Крепко, видно, допекла их Наташа, если они вынесли вопрос о нашей хупе на суд!' - думаю я с удовлетворением.
В камере я сразу же прошу дать мне 'Правду', но дежурный отвечает:
- Сегодня не было.
- Врет! - комментирует сосед. - Я слышал, как в другие камеры давали.
С дежурным спорить бессмысленно, но на следующее утро я требую у судьи объяснений, почему мне перестали выдавать единственную доступную в Лефортово газету - 'Правду'. И уже через несколько часов начальник тюрьмы Поваренков сам приносит мне вчерашний номер. В нем одно под другим два сообщения: первое - об открывающемся в Верховном суде СССР слушании дела по обвинению в шпионаже Филатова, второе - о слушании в Верховном суде РСФСР дела по обвинению в измене Родине Щаранского...
Кто такой Филатов, я не знаю, но сразу же предполагаю, что это настоящий шпион. Смысл этого хода КГБ очевиден: связать в сознании людей два дела и потом говорить о шпионах Щаранском и Филатове так, будто мы работали на пару. В определенной степени им это, кстати говоря, удалось: даже через много лет в лагере меня спрашивали о моем подельнике Филатове...
* * *
Второй день суда. Зал пуст, если не считать двух человек у стола с аппаратурой, на которую я вчера не обратил внимания: будут вести запись процесса.
Прокурор начинает спрашивать меня о списках отказников, но я держусь своей линии:
- Я готов отвечать на все ваши вопросы на открытом заседании суда.
- Вам же хуже: там я этих вопросов не задам, - сухо говорит он.
Начинается допрос свидетелей. Официально этот день отвели для рассмотрения обвинения в шпионаже, однако, как вскоре выясняется, под этим предлогом решили выслушать всех тех свидетелей, в поведении или качестве подготовки которых власти были не вполне уверены.
Первый, конечно, - Липавский. Опять он не смотрит на меня. Впрочем, теперь ему это удается без особого труда: он стоит ко мне боком, лицом к суду. На первые же вопросы: адрес, место работы - он отвечает уклончиво:
- Живу в Москве, работаю по специальности.
Судья на уточнении не настаивает. 'Неужели Саня покушения боится?' -думаю я. Через много лет мне стало известно, что незадолго до суда один из наших общих знакомых встретил его в сопровождении телохранителей. Похоже, кагебешники запугали сами себя сказками о сионистском заговоре.
Липавский достает из кармана какую-то бумажку и, как первоклассник, читающий стихотворение, - старательно, с выражением, - дает те же показания, что и пять месяцев назад, только теперь они заметно короче. При этом он буквально ест глазами судью, отрываясь от этой трапезы лишь для того, чтобы заглянуть в свои записки.
- Вы были завербованы ЦРУ и работали на них, верно? - спрашивает судья.
- Да-а... - врастяжку говорит Липавский, напряженно что-то соображая. - Рассказать, как меня вербовали?
- Нет, не надо. Скажите, а когда вы жили в одной комнате со Щаранским, вы уже работали на ЦРУ?
- Ну да, конечно, давно работал! - восклицает Липавский. В его голосе такое облегчение, что мне становится ясно: он страшно боится неправильно понять судью и дать ошибочный ответ.
- Так! - удовлетворенно отмечает судья и зловеще смотрит на меня. -Скажите, товарищ Липавский, - вновь обращается он к свидетелю, - а кто был ближайшим другом Щаранского среди дипломатов?
- Прессел.
- Он был связан с ЦРУ?
- Безусловно. Я ему несколько раз жаловался на связных, которые не забирали из тайников донесения, предупреждал, что мне придется все шифровки уничтожить. По реакции Прессела было ясно, что он знает, о чем идет речь.
- Что ж, картина ясна, - удовлетворенно хмыкает судья и обращается к прокурору, предлагая задавать вопросы свидетелю.
- Было ли задание составить список отказников получено из-за границы?
- Да, конечно. Я сам присутствовал на встрече с представителями Конгресса, когда они предложили Лернеру и Щаранскому найти что-нибудь новое. Затем Лернер при мне изложил Виталию Рубину перед отъездом того в Израиль идею тотального давления на СССР.
- Так это была идея Лернера?
- Нет-нет! Она принадлежала Щаранскому! - воскликнул Липавский, окончательно похоронив тем самым первоначальную версию 'группового преступления'. - Потом мы получили от Рубина три письма с заданием изготовить список.
- Как Щаранский переправлял материалы на Запад ?
- Через Прессела и Тога. Мне это известно со слов самого Щаранского.
Прокурору этого недостаточно, ему нужно непосредственное свидетельство.
- А по телефону Щаранский передавал при вас данные об отказниках?
Липавский растерян. После напряженного раздумья он решительно отвечает:
- Нет, что вы! Ведь эта работа делалась в глубокой тайне!
Ну, Саня, это ты ляпнул! Ведь в обвинении сказано, что я передавал списки отказников и по телефону, и хозяйки квартир, откуда мы говорили, это подтвердили. КГБ-то нужны прямые свидетельства передачи мною на Запад секретной информации!
- У вас есть вопросы к свидетелю? - обращается ко мне судья.
