– Устал, – всхлипнул Юрий.
– Не дури, – сказал старик. Он повернул ко мне голову и вдруг улыбнулся:
– Кстати, у меня есть хорошее хокку для вашего японца Иссы. И для вас самого тоже. Вы не против?
– Против – значит контра, – парировал я.
Он с чувством прочитал:
Врач, он же поэт. И вдобавок хороший психолог. Я состроил зверскую рожу:
– В каком смысле? Это по поводу литературного творчества? Намек на чье, собственно, творчество? Где моя шпага?! Или это у вас мания литературного величия?
Он засмеялся:
– Просто шутка. О бесполезности сравнений в описании Божественного.
Умело спрятав тревогу, он посмотрел на лежащего перед ним пациента.
– У тебя есть и другие стихи! – выгнул спину, выкрикнул Юрий. – «Стать богоравным, оставаясь во плоти – безумье души…» Это ведь ты написал! Оставаться во плоти, Володя, это безумье души! Хватит с меня, Володя!
– От твоей души что-нибудь зависит? – мягко спросил Владимир Гончар. – Хотя бы механизм регенерации?
– Разрешите мне, – сказал я. – Врежу, как богочеловек богочеловеку. Трудно быть Богом, юноша? Но ведь кто-то должен Им быть, кто-то должен это делать?
Больной затих, но лишь на мгновение; он произнес тусклым голосом и совсем не то, что я ожидал:
– Теперь это ваш вопрос, Ваня. Зря смеетесь.
И наконец я рассердился. Я крутанулся и злобно спросил у Рэй:
– Твой Странник, надеюсь, знает, где искать третью Букву?
Как выяснилось, она уже закончила общаться со своим Центром управления. Лицо у нее было страшным, закаменевшим.
– Никогда не спрашивала, – ровно ответила она.
Юрий хотел было что-то ответить; я жестом остановил его и обнял Рэй за плечи:
– Что стряслось, девочка?
– Зеленые галстуки берут наших в заложники и по одному бросают их на ограждение. Новая тактика. Стас не выдержал и приказал всё отключить.
– Вы хорошо спрятали Буквы? – спросил Юрий.
– Не скажу, – рявкнул я.
– Подлецы, – простонала Рэй, уткнувшись мне в грудь. – Есть же подлецы…
– Уходим, – известил я общество, быстро оглядев всех.
Калека приподнялся – Гончар помог ему не упасть. Я посмотрел в небо и с отчаянием подумал: как же дорого обошлась святым местам попытка убедить Жилина в том, что он – Избранный! Не пора ли тебе, Жилин, собраться с духом и составить Слово – эта невысказанная мольба горела в глазах друзей… Но имею ли я право? Даже если и есть у меня пресловутая «третья буква», даже если и догадался я, что сие означает…
Поганая мысль пришла мне в голову, вытеснив все прочие, и тогда я сунулся в свой рюкзачок:
– Где тут включается эта чертова рация?
– Зачем? – спросила Рэй.
– В Университете работает такой Анджей Горбовски, ты его сегодня видела…
– Его бросили на ограду, – сразу ответила она. – Одним из первых.
Очевидно, с моим лицом тоже что-то происходит, потому что Рэй берет мои щеки в ладони, накрывает мои губы пальцем и шепчет:
– Ну что ты, Ванюша, что ты…
Девочка все понимает, надо же. Мне нестерпимо хочется самому пойти к ограде – не спеша, не скрываясь. И чтобы было видно, где я шел. Так написано, кажется, у Томаса Мэлори: «Видно было, где он шел». Хорошо написано, кровью, а не слюной…
– Я никуда не полечу, – объявляет Юрий. – Простите меня, товарищи. Вы только не теряйте времени, до фикуса я и сам доползу.
Рэй неотрывно смотрит мне в глаза.
– Моя любовь седа, глуха, слепа и безобразна, – произносит она с непривычной скованностью. – Помнишь? Оказывается, это про тебя… вернее, про меня… – Она отводит взгляд. – В случае чего встречаемся на взморье, договорились? На том же месте.
Встав на цыпочки, она целует меня. А потом рывком снимает с меня шлем…
Вот и договорились, успеваю подумать я. Я также успеваю схватить и сжать предательские девичьи руки – Рэй вскрикивает от боли, – однако чернота накатывает стремительно, в переносице раскручивается космическая спираль, небо опрокидывается, и ангелы бережно подхватывают меня, опускают на землю, и густая субстанция, бывшая когда-то мускулистым атлетом Жилиным, растекается по аллее, и нежный голос лихорадочно объясняет происходящее:
– Ничего плохого с твоим Анджеем не сделают, вылечат и выпустят, а тебя вообще не тронут, ты же у нас без шлема, турист рафинированный, это совершенно безопасно, и нашлепку хозчасти – смотри, вот нашлепка, нету ее. А мстить – это непрофессионально и даже грех. И вообще, ты слишком ценный, чтобы тобой рисковать, пропадет ведь всё… подвиг многих людей, которых ты даже не знаешь…
Бесформенный кусок биомассы впитывает в себя эти слова.
Я понимаю, что меня кладут на живот – наверное, чтобы язык не провалился или аритмия не замучила. Щекой – на свернутую валиком куртку Гончара. Я вижу, как Рэй вдвоем со стариком подхватывают Странника, положив его руки себе на плечи; тот виснет, загребая задницей воздух, однако на ногах стоит. Они дружно ковыляют к стеклянной пирамиде, не обращая больше внимания ни на меня, ни на всё окружающее, а я успеваю еще вспомнить, что так и не объяснил этой чертовке про… про что же я ей не объяснил?.. о чем-то Рэй меня спрашивала, о чем-то сладком, вредном для здоровья, но я не ответил ей тогда… я ей не ответил…
Глава двадцатая
…хотя, что тут скрывать? Обычные детские воспоминания – из тех, которые цепляются к нашей памяти, как репей к штанине, а потом всю жизнь колют ногу при ходьбе.
Однажды мальчик Ваня и мальчик Стасик, соседи по койкам и друзья, завтракали в интернатской столовой. Завтрак подходил к концу – Ваня уже поднес ко рту стакан с чаем и даже отпил. На дне стакана лежал слой не размешанного сахарного песка. Мода такая была: пить чай, не размешивая, а сахар съедать отдельно, ложечкой. И в этот ответственный момент Стасик удачно сострил. Неважно, по какому поводу (он острил по любому поводу и в любой обстановке), важно, что удачно! Отпить-то Ваня отпил, а проглотить не успел. Минуту он мучался, беззвучно трясясь от смеха – с полным ртом жидкости, – потом выплеснул чай обратно в стакан. Деваться-то некуда, не на стол же, не на колени. Стас преспокойно понаблюдал за процессом и с удовлетворением отметил: «А сахар на дне остался…» Что было дальше? То, что и должно было быть. Следующие визиты в столовую приобрели неожиданную интригу: Стас терпеливо дожидался, когда друг Ваня перейдет к жидкому блюду – чаю, компоту, кофе, кефиру, – и говорил невзначай, но со значением: «Сахар на дне». И этого было достаточно, чтобы вызвать у жертвы неконтролируемый приступ смеха. И снова непроглоченное питье возвращалось обратно в стакан. Дошло до того, что Ваня стал бояться пить, если рядом сидел его лучший друг Стас, потихоньку убегал в столовую один. Но болезнь сидела уже глубоко: ловили Ваню проклятущим «сахаром на дне» в самых неподходящих местах, в самое неподходящее время, и разносился его беспричинный хохот – на весь класс, на весь зрительный зал, на всю торжественную линейку. Несколько лет тянулись мучения и угасли, разумеется, только с возрастом. Детство – жестокая пора, какие бы красивые тосты, Рэй, ты не произносила… Зачем я это рассказываю? Ты спросила – но я ведь не ответил. Кому я это рассказываю? Никто меня не слышит…
Весельчаку Стасу – полтинник. Спрашивается, с чего вдруг он вспомнил наши детские глупости, что за колючку нашел у себя на брюках? Когда начинаешь прокручивать назад свою жизнь, когда со злостью встряхиваешь свою память, какой только дряни не вылетит из этого мусорного ведра! Зачем, Стас? Ты
