Полиэтиленовый мешок был напялен на голову! Холеный бросился к нему:
– Федя!
Тот медленно, с заметным напряжением поднял глаза. Мутные, бессмысленные глаза.
– Это я! Узнаешь меня?
– А… – произнес Люмп.
Холеный попытался поймать его ускользающий взгляд. Осторожно взял в ладони безвольную голову. Надо было что-то говорить.
– Как жизнь? – зачем-то крикнул он.
– Нет жизни, – тускло откликнулся Люмп.
– Чего?.. – ошалело сказал Холеный.
Больше всего раздражали карманы. Хотя, нет – дверь! Поганая, ненавистная дверь! Или слаженное ржание, рвущееся сквозь стену? Трудно разобраться. Стена-то во всяком случае была очень кстати, без нее – верный провал… На яростный шепот: «Держись!» Люмп реагировал беспрерывными кивками, сам же не желал держаться, норовил сползти на пол, оседал неумолимо, целеустремленно, и каким же гнусным издевательством казался этот тяжкий путь! Вот оно, испытание – мельтешило в голове.
Где же ключ? Высвободив одну руку, человек неистово шарил по карманам. И только найдя требуемый предмет, сообразил – чтобы изнутри открыть дверь, ключа не требуется. Он аккуратно прислонил друга к стене и попробовал дрожащими пальцами справиться с замком. Получилось.
– Пошли, – сказал человек.
Лестничная площадка не пустовала: здесь развлекался какой-то парнишка. В полной тишине он странно дергался, производил забавные телодвижения, сгорбившись, завесив глаза шикарным чубом, он мычал и сладострастно постанывал. На шее его болтался плеер. На голове были наушнички. Парнишка танцевал под музыку, слышимую только им, и выглядело это на редкость глупо и противно. Человек схватил его за одну из конечностей. Танцор вскинулся в испуге.
– Иди внутрь! Чего тут торчишь! – человек возбужденно указал свободной рукой в разинутый зев квартиры. – Туда, туда!
Парнишка миролюбиво улыбнулся, многозначительно потыкал пальцами в свои наушники и послушно удалился, продолжая дергаться. Похоже, заводная у него была музыка. Человек ногой захлопнул дверь.
Он подвел друга к противоположной стене. Крикнул, задыхаясь:
– Мы пришли!
Друг с недоумением оглядывался, силясь понять происходящее. Ситуация и впрямь была нелепой до крайности. Впрочем, ничего особенного не происходило, поэтому он вел себя пристойно.
– Мы пришли! – новый отчаянный выкрик.
И снова – ничего.
Тогда человек положил друга на кафельный пол: не мог больше держать его. Сам рухнул на ступеньку рядом.
– Как хорошо, – с наслаждением пробормотал Люмп, повернувшись на бок и уютно поджав ноги. – Холодно.
Он не задавал себе вечных вопросов. Он ни о чем не просил окружившее его безмолвие. Он не проклинал тот миг, когда увидел выход из Кельи. И даже не плакал. Просто сидел на ступеньке, обнимая чугунную решетку, вытирая лбом вековую пыль – просто ждал. Иногда он поворачивал голову и окидывал взглядом чужие неопрятные стены.
Дверь…
Дверь, украшенная вызывающей надписью. Вот она, стоит только протянуть руку! Приоткрыть ее, вдохнуть сыроватый воздух…
Он вскакивал.
Мираж, опять мираж. Обман – в который раз. Проклятая лестница! Проклятый насмехающийся колодец!
Человек ждал, теряя остатки разума. Келья не отвечала на его зов.
Редкие шаркающие шаги. Кто-то медленно поднимался вверх, шумно отдуваясь, задевая сумкой ступени, ощутимо наваливаясь на перила, кто-то карабкался сюда, усталый и равнодушный, чтобы мимоходом оборвать ниточку надежды. Да. Это женщина. Остановилась, не решаясь двинуться дальше. Глаза ее округлились.
– Подонки! – вдруг заорала она. – Опять устроили притон! Господи!.. Каждый вечер, каждый вечер!..
Замолчала, распаленная собственной решимостью. Никто не высунулся из щелей поддержать или полюбопытствовать. Лестница расслабленно позевывала. Но законное возмущение – это чувство, которое не позволит молчать долго:
– Предупреждаю, я иду в милицию! Последний раз предупреждаю! Подонки! Господи, какие подонки…
И Холеный встал. Его качало, но он дошел до квартиры. Лишь войдя внутрь, он вспомнил про Люмпа. Однако возвращаться назад было нельзя, потому что снаружи остались пустота и бессмысленность, они рвались вслед – бессмысленность выхода и пустота ожидания.
В квартире его встретили боль и тоска. Резь терзала глаза, слишком ярок был свет этого мира. В ушах стоял гул – непомерно громкими оказались здешние звуки. Холеный заглянул в комнату. Призрачный свет экрана освещал жаркое месиво тел. Потные черви – копошились, хихикали, выползали в прихожую. По коридору бродили тени. Прижимаясь к стене, Холеный побрел на кухню – попить водички. Его мутило.
– Ах… А я тебя ищу!
«Кто это? Кто? Как ее… Любка. Любище».
– Послушай, ты материалист или идеалист? – томно спросила, блестя заряженными глазками. Зачем ей?
– Какая разница?
– Я о-бо-жаю идеалистов.
«Не трогай меня. Убери руки».
– Я ни тот, ни другой.
– Ну-у, так не бывает!
– Бывает.
«Под комбинезоном – голое тело. Я давно это понял, отпусти меня! Да не липни ты… стерва».
– Тогда кто ты?
– Я грузчик.
Появился Голяк, похлопал глазами и пьяно сказал:
– Ага. С ним. Вот так тусовка.
Бежать, бежать! Холеный, наконец, отцепился, поспешил прочь.
– Вся наша жизнь – тусовка, – философски подметил Голяк.
– Ты вонючка, – улыбнулась дама вслед.
Из кухни кто-то выходил. Двое.
– Хамло! Ты знаешь, что девочек надо пропускать?
– Девочек или шлюх?
Рассыпчатый смех.
В кухне предавались интеллектуальным играм. Некто в тельняшке, взгромоздившись босыми ногами на стол, декламировал. Аудитория разлеглась прямо на полу.
– Что может быть радостнее труда: труд нам приносит деньги. Что может быть благороднее денег: на деньгах держится общество. Что может быть низменнее денег: на них купили наши души. Что может быть отвратительнее труда: он создал таких ублюдков, как мы.
– Слезай к нам, умник, – лениво предложили снизу. – Отциклюем паркет твоими афоризмами.
– Что может быть ничтожнее наших мыслишек! – возвысив голос, закончил поэт.
О чем они говорили? Какой паркет? На кухне был постелен линолеум…
Холеный спрятался в ванной. Это помещение неожиданно оказалось пустым. Он заперся изнутри.
