карточкам хлеба не всегда хватало на всех.
Дом районного отделения связи — двухэтажный кирпичный, с высоким крыльцом под навесом, который подпирали витые чугунные столбы, до революции принадлежало купцу первой гильдии Рубашкину. И даже многие годы спустя сохранял в памяти горожан имя владельца, так же как сохранили за собой имена бывших хозяев в Москве Елисеевский и Тестовский магазины, дом Пашкова, дворец Шереметевых в Останкино и другие сооружения. Об этом Рыжов узнал сразу, едва получил назначение и спросил первую встреченную им старушку как пройти на почту.
Та махнула рукой вдоль улицы.
— Лупи аж до конца порядка, сынок. До дома Рубашкина…
Контора отделения связи располагалась на втором этаже. Рыжов поднялся туда по ступеням скрипучей деревянной лестницы, открыл дверь с табличкой «Начальник» и вошел внутрь.
Из— за стола, стоявшего у окна, на свободное место выбрался невысокий мужчина с большой лысой как яйцо головой.
— Вы Рыжов, верно? — сказал он довольным голосом. — Признаться, мы вас заждались. Без начальника коллективу трудно. — Он подошел к Рыжову с рукой, протянутой вперед. — Добро пожаловать! — И, пожимая руку Рыжову, представился. Клочков. Елизар Андреевич. Старый партиец. — Тут же спросил. — Надеюсь, вы тоже коммунист?
— Так точно, — по-военному ответил Рыжов.
— Добре. Сработаемся.
— Спасибо, я тоже на это надеюсь.
К несчастью Рыжова в делах житейских он оказался человеком наивным и не практичным. На фронте для него все было ясно: четкая линия делила мир на врагов и друзей. В отделении связи такой линии не виделось — здесь работал дружный трудовой коллектив, первичная ячейка социалистического общества, в котором на двадцать женщин приходилось всего два мужчины: новый начальник Рыжов и его заместитель Клочков.
Трудовая жизнь связистов несла в себе зачаточные черты коммуны. Здесь чай готовили сразу на всех, за общий стол садились все разом. Все улыбались друг другу, говорили «спасибо», «будьте добры», «пожалуйста». И Рыжов, не искушенный в хитросплетениях служебных интриг, сразу даже не понял всей сложности внутренних противоречий в коллективе. Здесь половина работавших женщин, незамужних и неустроенных, завидовала другой половине, которая имела мужей и семьи, даже если было известно, что в этих семьях царила взаимная неприязнь, возникали скандалы, а иногда, приходя на работу, кое-кто из «счастливых» жен припудривал синяки, набитые твердой мужской рукой.
Из сослуживцев Рыжов сразу выделил молодую энергичную комсомолку Тонечку Трескунову.
Все девчата в возрасте от семнадцати до двадцати бывают одинаково свежи и привлекательны внешностью. Тонечке (это Рыжов проверил по ее анкете) уже стукнул двадцать один год, и потому, как он считал, ее внешность определяла не молодая свежесть, а настоящая женская красота.
Не было в девушке бабистости — необъятных бедер, заметно выпиравшего из-под платья округлого брюшка, или тонкого намека на рождавшийся второй подбородок. Вместе с тем она не казалась угловатой и на ее создание природа не пожалела мягких округлостей, а их наличие делало девушку похожей на статуэтку руки великого мастера.
Тонечка понравилась Рыжову с первого взгляда. Складненькая, с красивыми стройными ножками, с аккуратной точеной грудью она обращала на себя внимание скромностью, трудолюбием и удивительной вежливостью. Она входила в кабинет Рыжова тихо, стараясь как можно меньше беспокоить начальника. Подходила к столу легким неслышным шагом. Останавливалась. Клала на стол принесенную бумажку.
— Это вам, Василий Васильевич. Телефонограмма из райкома партии. Распишитесь здесь. Спасибо.
И бочком, бочком отступала к выходу.
Когда Рыжов смотрел на Тонечку, она скромно опускала глаза долу.
Рыжов догадывался — в коллективе вся незамужняя женская часть поглядывает на него с надеждой и интересом. Война повыбивала мужчин и парней и, тем самым, обрекла на одиночество многих женщин, достойных семьи и счастья. Среди них было немало таких, что готовы взять в мужья самого ледащего, лишь бы в доме запахло мужицким потом, послышались храп и ругань.
Пойти на сближение с Тонечкой Рыжов стеснялся: отсутствие руки угнетало его и заставляло ощущать перед красавицей свою неполноценность.
Тем временем события развивались без его влияния, хотя и при его непосредственном участии.
Рыжов не знал, что старый партиец Клочков, малограмотный и зловредный, долгое время спал и видел, что станет начальником отделения связи, и не было у него в то время мечты хрустальней. Поэтому назначение Рыжова Клочков воспринял как вызов, как личное оскорбление, которое можно смыть только кровью.
Опытный интриган, Клочков не в пример своему наивному инвалиду-начальнику сразу понял, что его шеф слаб в коленках по части плетения многоходовых бюрократических комбинаций, которые быстро и надежно дискредитируют противника, валят его с ног и уже никогда не позволяют подняться.
Клочков тут же легко рассчитал и подготовил такую комбинацию. У него уже был опыт подставок, в ходе которых его конкуренты теряли места, а один даже загремел в Магадан, когда Клочков подловил его на любви к политическим анекдотам. План, разработанный Клочковым, был предельно прост и эффективен.
В один из дней Рыжова вызвали в райком партии и объявили, что хотят рассмотреть его персональное дело. В партийную комиссию, рассматривавшую дела об аморалке, поступило заявление о разложении начальника узла связи и попытках склонять к сожительству своих подчиненных.
В тесном помещении, которое предназначалось для заседаний бюро райкома, за столом, традиционно покрытым красной скатертью, сидели члены партийной комиссии — строгие блюстители коммунистических идеалов и морали. Председательское место занимала первый секретарь райкома Ангелина Евгеньевна Кислюк. Она могла бы и не присутствовать на заседании, предоставив право вести его секретарю парткомиссии, но дела о моральном разложении коммунистов всегда таили в себе немало интересного, и пропустить такое шоу Кислюк позволить себе не могла.
Рыжова как подсудимого посадили в стороне от стола на отдельном стуле. На противоположной стороне партсудейского стола Рыжов заметил Тонечку Трескунову. Ее роль в этом деле стала ясна довольно быстро.
— В райком от беспартийной гражданки Трескуновой, — грудным высоким голосом объявила Кислюк, — поступило заявление о попытках начальника районного узла связи Василия Васильевича Рыжова, который, пользуясь служебным положением склонить ее к половому сожительству…
— У-у-у, — по комнате прошелся легкий гул неодобрения — аморальность обвиняемого обозначилась с бесспорной ясностью.
— Товарищ Трескунова, — предложила Кислюк Тонечке, — расскажите нам, как все было.
Тонечка встала, всхлипнула и вытерла глаза уголком косынки.
— Он пригласил меня к себе в кабинет. Там у него диван. И он, — Трескунова застеснялась, запнулась и заплакала. — И он…
— Что он? Ну…
Лицо Ангелины Кислюк, дамы лет сорока восьми, за неимением мужа тайно сожительствовавшей со своим райкомовским шофером, однако всегда принципиально разбиравшей персональные дела коммунистов и каравшей их за прегрешения, лучилось суровой доброжелательностью и откровенным женским любопытством. Щеки ее в предвкушении притока в кровь эндорфина, розовели.
— Он прижал меня к себе и стал раздевать.
— Как прижал?
Кислюк, давно пережившая годы репродуктивной деятельности, но не утратившая чувственности, пламенела от нездорового интереса к интимным подробностям случившегося.
— Так вот и прижал, — сказала Трескунова, — двумя руками.
— И стал раздевать?
Кислюк явно желала представить себе происходившее в самых малейших подробностях. Для того, чтобы вынести решение, и осудить моральную распущенность коммуниста Рыжова, надо было ясно и точно знать в
