А тут… Пришли дети, а потом исчезли, оставив мне беспокойство. Но если они готовы запросто перемещаться по частям света, то что им Москва? Сидят где-нибудь на полу Курского вокзала, завтра их помоют из шланга. А потом, глядишь, они смоют эту воду в Средиземном море.
Дети не пришли ночью. Не пришли на следующий день. И на следующую ночь.
Я полезла в рюкзачок.
Початая пачка печенья. Майка с буквами неведомой мне азбуки. Детектив на английском. Карта Москвы. Два комочка трусиков. Бумажка с двумя телефонами. Один из них – мой собственный.
И ничего больше. Понятно, что такое добро можно оставить где угодно.
Я набрала неизвестный мне номер с бумажки и, чтоб никого не испугать, вежливо так сказала, что Лена забыла у меня сущую ерунду, но мало ли…
– Какая Лена? – спросили меня.
Я положила трубку. Я не знала, что ответить незнакомой женщине.
У современных телефонных прибамбасов есть одно умение – определять номер телефона тебе звонящего. У меня такого нет, и я, что называется, не брала это в голову. Но меня определили. Суровый мужской голос категорически предупредил меня, чтобы я никогда – слышите, никогда! – не спрашивала по нему ни Лену, ни черта в ступе. И трубка была брошена.
В хамском тоне содержалась информация: грубиян знал Лену, но одновременно знать ее не хотел.
И я набрала номер снова.
– Стойте! – закричала я ему. – Дети ушли от меня. От меня! Скажите, где они, и я забуду ваш телефон навсегда.
Он послал меня матом. Я взвизгнула и сказала, что отправляю его туда же. С эскортом.
– Они улетели, – сказал мне мужчина, и в его голосе уже не было никакого хамства. Это был голос измученного человека. – Они улетели домой, – повторил мужчина и положил трубку.
Если б он еще раз меня послал, я бы позвонила ему еще и еще раз. Но тон его голоса… Он был мне в пандан, он совпадал с моим беспокойством – беспокойством втравленного в ненужное ему дело человека. Было во мне и чувство вины перед Фалей… И злость на себя. В том же телефонном голосе было нечто большее. Или я ни черта не понимаю в жизни.
Я сидела над рюкзачком, эдакая клуша, побившая по дури собственные яйца. И думала плохое о молодых. «Какие сволочи! – думала. – Как в анекдоте: ни мне здрасьте, ни тебе спасибо. И дочь у меня такая же. Прайвести! Прайвести! Лучше бы научилась настоящий борщ варить, а то разгоняет по кастрюле эту чертову „Галину Бланку“…»
Я сунула рюкзачок на антресоли. В эту жизнь я уже не прорасту. Но я ведь всегда это знала.
Будь здоров, новый Митя! Вряд ли свидимся…
Неожиданный звонок настиг меня через несколько дней. Звонил мужчина с тем странным голосом горя и раздражения. Я подумала: ишь, запомнил телефон. Но тут же себя окоротила. Его телефон я помнила тоже.
– Знаете, – сказал он, – я хотел бы с вами встретиться. Только давайте точно определим место. Самое простое место. Памятник Пушкину…
Он представился Михаилом Сергеевичем и почему-то сильно за это извинялся.
– Ну и что? – сказала я. – У меня маму звали Надеждой Константиновной.
Я приготовилась к рассмеянию, но фокус не удался. Михаил Сергеевич сокрушенно покачал головой, сочувствуя моему несчастью.
«Ну что ж, – подумала я, – люди всякие нужны, люди всякие важны…» Я ждала главного: зачем? В конце концов, прервав скорбно-странную паузу по поводу фатальности имен и отчеств, я сказала:
– Я вас слушаю, Михаил Сергеевич.
– Видите ли, – сказал он. – Я не знал, что вы родственница Жоры. Я был груб, а у вас ведь естественное беспокойство.
Он кашлянул как-то в сторону, прикрываясь рукавом, а я подумала: что-то не то и не так. Как – не знаю, но так не поперхаются взрослые мужики, если они невиноватые и непросящие. Грубость по телефону, увы, не повод для вины, а просить ему меня как бы не о чем.
Но дальше стало хлеще. Он стал подробно рассказывать, как они учились вместе с Ежиком. Как потерялись во времени, а потом нашлись. Ездили вместе в Болгарию, когда дети были еще маленькие. Планировали общую Турцию уже в наше время, но случилась беда. У жены Михаила Сергеевича Тани обнаружили рак и срочно положили на операцию. Таня оказалась духом слабой и сдалась болезни без всякого сопротивления. «Готовность умереть номер один, – так назвал это Михаил Серге-евич, – хотя случай по медицине заурядный, она, что ли, первая будет жить с грудным протезом?»
Вот тут и позвонил им Жорка. Спросил, не примут ли они на недельку Егора. Конечно, надо было сказать все как есть, но Таня взяла клятву: никому не говорить о ее болезни. Такой бзик. Своих мальчишек – «у меня двое, восемнадцать и десять» – он отправил к своим родителям в Кинешму. Из Павлодара приехала теща. «Приехала с воем. Надо было выгнать сразу, для Тани мать – противопоказание».
Но теща тут же решила, увидев, что Михаил Сергеевич как бы и не рад ей, что у него кто-то есть. Потому, мол, и детей отправил. Получалось, что Егору как бы и неплохо приехать в такой ситуации.
Теща ночью пошла дежурить в больницу, Тане делали первый сеанс химии. У Михаила Сергеевича от всего была такая депрессия, что он слинял к приятелю, жена которого уехала на дачу. Они хорошо погудели вдвоем, два затасканных жизнью мужика, а Егор возьми и приведи каких-то девок – или девку, он не в курсе. Утром те ушли, а следы женского пребывания оставили – волосы в ванной, еще какую-то херню, которую вынюхала вернувшаяся из больницы теща. Михаил же Сергеевич пришел утром от приятеля и лег, как срубленное дерево. Оправдаться не смог. «Я лежал на диване с этими самыми чужими кудрями. В
