выглядят.
– Но без подначек. Помни, где работаешь.
– Я помню с кем, – ответила Татьяна. – Собери лицо, можно подумать, тебя лишили сладкого. Что там искать фотокорам? Делать примитив из лиц, подолов, бокалов и штиблет?
– Ладно, иди. Умеешь ты ободрить товарища, объясняя ему, какое он говно.
Было уже морозно, и сразу схватило ступни. Она всегда замерзает с них. На повороте к Гостиному Двору была толпа. Мигали милицейские машины. Тупо застыла «Скорая». «Их не обойдешь», – подумала Татьяна. Пришлось толкаться среди тех, кто всякую чужую беду любит как ворожбу от собственной. «Я тогда шла на бенефис Луганских, и был взрыв, и распахнутые рты. Я снова иду на эту фамилию, обходя «Скорую».
– Что случилось? – спросила она у мужчины, протискиваясь рядом с ним.
– А что у нас есть еще, кроме смерти? Говорят, поубивали мальчишек. Кто-то думает, что был взрыв, их там несколько... Сразу многих убить можно только взрывом. Но нет дыма. Нет гари. Нет огня... Так ведь не бывает?
Это он ей? Объясняет или спрашивает? Она делает вид, что не слышит. Она пробивается дальше, на ту сторону, что приведет ее на бал. Не надо смотреть на оцепленное место. В огне фар милиция, белые халаты. Как он сказал: взрыва без огня не бывает. Ну, ей ли не знать, как тихонько, словно в мультике, поднимался вверх «Мерседес» и падал вниз огненной кучей. Тут не то... Драка? Наезд?
Не ее дело. Стынут ноги и надо торопиться к месту события. И она уже почти бежит по тротуару. У нее, черт возьми, бал или не бал? То, что позади, – взрыв, не взрыв – ее не касается. Она видела смерть в лицо – когда на землю положили девушку в белом платье. Тут чужие, неизвестные, не ее тела.
А в Гостином Дворе объявили белый танец. И зарубежный Луганский был приглашен на вальс дочкой покойного Луганского. Они даже очень славно смотрелись, эдакие Анна и Вронский двадцать первого века. Музыка была дивная, только вот откуда-то, скорее всего из горла тубы, раздавался довольный смех дьявола.
Ему уже и не надо вмешиваться в процесс. Здесь все идет своим чередом. Чем больше убивают, тем разливаннее фуршет, тем ловчее вытангируют ножкой на балах. И бесу только остается хлопать в ладоши. Там-там – там-па-ра – тампа-ра – там-там, там-там – там-па-ра – тампа-ра – там-там... И переброс на колено...
ЭДДА КОТА МУРЗАВЕЦКОГО
Эта история была последней каплей в моем решении объясниться со всеми. В конце концов, лучшей жизни мне не надо, но если Ма будет так кричать и рвать на себе волосы, то я знаю случаи, когда свое здоровье и благополучие люди ставили выше кошачьего, и все могло кончиться чем угодно – помойкой, чужой семьей, а то и уколом смерти.
Нет, мне и в голову не придет заподозрить, что мои дорогие Ма и Па сделают со мной что-то плохое. Но я молодой кот. А они у меня пожилые. Как говорят люди, никто не знает ни своего дня, ни своего часа, ни своего места. Про себя я знаю, где буду. Где окажутся они – я, к сожалению, не знаю. Мне надо порасспросить у своих. Встречался ли, к примеру, Матвей с Толстым? Узнали ли они друг друга? Подозреваю, что нет. Все-таки мы разные. Люди намного тяжелее нас. Мне кажется, в этом вся штука. Но я только раздумываю об этом. Для окончательности мысли надо бы встретиться со стариками. Я просто чешусь от предвкушения этого разговора.
Я тут обнюхал соседей на мало ли какой случай и понял – я на дух никому не нужен. «Ах, какой котик!» – но двери прихлопывают быстро. Они же не знают, что мне это обидно, если не сказать оскорбительно. Я образован и воспитан, мне просто не хватает пространства жизни, почему я и стучусь в двери.
Какие же люди все разные! С виду-то не скажешь, со стороны все они на одно лицо, а ткнешься носом – так ничего общего. Молодой сосед пахнет загаром и ветром, как природный человек. Он любит меня потрепать за холку, пальцы у него длинные, гибкие. Но думаете за так? Ма сует ему в карман шоколадку, они у нее приготовлены специально, каждая его ласка за конфетку. Ну что тут сделаешь? Сладкоежка! Очень к тому же славный. У соседки слева ковер не скрипит, как у нас. Из него высосана вся, до основания, пыль, меня не слышно, когда я по нему иду. А дома я слышу пыль. У нее тонкий противный голос. Я его не люблю и тороплюсь взлететь над полом, где пыль не слышно. Я знаю, что когда я уйду к себе, соседка обязательно пройдет по моим следам пылесосом. Хорошая женщина, но я для нее источник грязи. Она не понимает моего взгляда – ваша «пыль не скрипит – ее нет»... и выставляет меня по-быстрому.
Наискосок – дети. Они такие громкие, что, как говорит Па: «Хоть святых выноси». Я не очень понимаю эти слова. Каких святых и куда их надо вынести, но раздражение Па на них так сильно, что передалось мне, и я сторонюсь той квартиры.
Но главная для меня дверь – та, где живет маленькая собачка. Она в три раза меньше меня и раз в десять, а может и в сто, меня громче. Его хозяйка – борчица, борыня или – тьфу! не знаю как сказать на женский род «борец» – за мир во всем мире, а прежде всего в нашем, собачье-дельфинье-кошачьем. Она была бы счастлива, пей мы с ее собачкой из одной плошки и прыгай вместе. Как ей объяснить, что я ничего не имею против Тошки, но он мне невероятно скучен этой своей шевелючестью и гавканьем. Он этим разрушает всю панораму мира и нашей площадки. Я начинаю помнить, что у меня есть когти, и я могу лапой ударить его по пустой головенке. Но я этого никогда не сделаю, просто тихо линяю в свою квартиру, где миролюбиво попискивает пыль и где все мной изучено до конца. Хотя нет... Есть еще компьютер, который я уже понял и кое-что в нем постиг. Но он бесконечен для познания, и в этой бесконечности я люблю повозиться. Мне так смешон Па, когда у него что-то там зависает, и он, бедняга, тычет пальцем то туда, то сюда. А это я когтем, сидя на подоконнике, вторгаюсь в эти примитивные схемы, а мышка – давно моя подельница, и стоит мне поворошить ворсинкой хвоста, она сделает все, что мне надо.
С ее помощью я оставлю эти свои записки. Мышка – это воплощение всех фантазий. Наши отношения с ней начались с тех пор, как Па стал выпускать свой интернет-журнал. В недрах этого, с виду неуклюжего, ящика он оставляет свои мысли, свой взгляд на мир и людей, и мне стало завидно. Я вдруг понял, те материальные мысли, идеи, что остаются от нас, и есть самые главные в жизни. Жизнь – коротка, мысль – вечна. И я стал изучать компьютер. Оказывается, он по-своему живой. Пахнет пылью и фыркает на глупости. Назло в нужный момент зависает, а потом вдруг толкает Па в том направлении, о котором тот еще секунду до этого не подозревал. Вот тогда я и стал присматриваться к глуповатой с виду коробочке с колесиком внутри. Компьютер и мышка – подельники в великой задаче сохранения человеческой мысли, в сохранении Па. Когда в некое будущее время кто-то наткнется на его заметки, с ним произойдет преображение бессмертием. Для меня самое интересное в жизни, когда толчок чужой одаряет тебя чем-то удивительным, и ты, вчерашний, уже не похож на сегодняшнего. Мысль – преображает. Физиология – принижает. Это меня разбередило. И я подсыпался к коробочке с колесиком. Я шел к ней, вдруг вспомнив слегка занудливого кота Мурра, который любил повторять: «Главное – увидеть свет. Когда пелена спала с моих глаз – я прозрел!» «Похоже», – подумал я про себя.
Я покрутил колесико в коробочке. Ничего. Еще и еще, и вдруг меня как кольнуло и я услышал беззвучные слова: «Не балуйся».
– Привет, – сказал я. – Запишешь мои мысли?
– Ничего себе! – фыркнула мышка. – А они у тебя есть?
Мне захотелось, как Тошку, ударить ее лапой, но она как бы фыркнула и сказала: «В свободное от работы время». И все. Замолчала. Но мне стало хорошо и спокойно. Мы договорились. Теперь у меня была задача – сформулировать свою первую мысль. Ах, как они полезли из меня – глупости. И я сказал: «Надо уметь отличать переполняющие нас громкие глупости от живущей тихо и незаметно с виду мудрости». «Истина приходит тихо, но от нее остается свет. И он тебя не покинет. Иди на него и прозреешь». Я потом при встрече рассказал об этом Мурру. Он ничуть не удивился. «Так и должно быть, если ты настоящий кот». Слово «кот» он вымяукнул, как-то особенно оскаливая пожелтевшие от старости клыки. Мне хотелось поговорить еще, но он тихо слинял. Он не особенно любил наши сборища.
Теперь я спокоен. Мои мысли останутся в животе этой мудрой машины, и кто-то когда-нибудь откроет их и потрясется увиденным. Пишущий кот?! И человек кинется к своему коту, ни в чем не виноватому, а главное не причастному к содеянному. Не потому, что этот случайно попавший под руки кот хуже или глупее меня – у каждого кота есть свой талант. К нам однажды на форум забрел живой кот, так он умел множить любые числа, одновременно разговаривая с ними. Он нам объяснил, что три – заносчивая девица, а семь – одноногий старик, а тридцать семь вовсе не девица и старик, как легко подумать, а Пушкин. У каждого
