половину пельменей. Тонечка снова оттопырила губку, собираясь отказаться, но в последний момент передумала и съела еще несколько штук. Отложила ложку, подняла глаза и встретилась с взглядом Васи- Коня. В этом взгляде было столько восторга, нежности и покорности, что Тонечка, даже не успев толком ни о чем подумать, ощутила, догадалась внезапно проснувшимся женским чутьем, что с ней действительно ничего плохого не случится. Но и это не главное. Главное в ином: она почувствовала в себе сладкую власть над этим страшным конокрадом. Что бы сейчас ни сказала, какой бы каприз ни придумала — он выполнит. И выполнит с великой радостью. Желая убедиться в этом, спросила:
— А вы… вы специально меня подкарауливали, притворяясь извозчиком?
— Ага, — просто ответил Вася-Конь, — сидел тут, в избушке, маялся-маялся, чую — край уже, так увидеть захотелось… Снарядился, поехал, думал — погляжу и вернусь, а история вон какая сочинилась.
— И что же дальше будет?
— Раньше времени не угадаешь. — Вася-Конь наклонил голову, словно принялся разглядывать свои руки, лежащие на столе, затем медленно поднял взгляд, устремленный на Тонечку, и она, желая проверить свою власть над ним, замирая от ожидания, сказала:
— Родители могут мне не поверить, скажут, что я все придумала и хочу их обмануть. Вместе со мной пойдете и подтвердите, что так было.
— Чего ж не сходить — схожу, — легко согласился Вася-Конь, — дорога мне знакомая.
— А они вас в полицию сдадут!
— В таком деле надвое — либо поймают, либо я убегу…
Тонечка даже и не заметила, как на губах у нее заиграла довольная улыбка.
За маленьким оконцем избушки нависла непроницаемая темь позднего зимнего вечера. На стекле стали вызревать белые узоры. Мороз придавливал, и, ежась от него, громко крякнул угол избушки.
— Пойду лошадь попоной накрою: холодно. — Вася-Конь поднялся из-за стола, надел полушубок, нахлобучил шапку. — А вы, барышня, укладывайтесь, спите и ничего не бойтесь. Никто не тронет.
— А я и не боюсь!
Вася-Конь, ничего не ответив, вышел. Прикрыл за собой тяжелую дверь, полной грудью вдохнул морозный колющий воздух и запрокинул голову, вглядываясь в стылое небо, густо усеянное мигающими звездами. Ему было так радостно и легко, что на миг показалось: вот оттолкнется сейчас от грешной земли, взмахнет руками — и взлетит, как пушинка, в самый купол небесного свода. Но он лишь переступил с ноги на ногу и подсушенный морозом снег отозвался крахмальным скрипом.
Господи, бывает же благодать на свете!
Вася-Конь завороженно стоял, не двигаясь с места, лишь время от времени переступал с ноги на ногу и вслушивался в голос снега.
Лошадь была в теплой стайке, пригороженной к глухой стене избушки, и накрывать ее попоной совсем не требовалось. А из избушки Вася-Конь вышел потому, что требовалось ему сейчас остановиться, дух перевести, боялся, что радость, переполнявшая его до самых краев, вдруг вырвется наружу неистовым криком либо он заплачет от умиления. Никогда, ничего подобного не испытывал он за свою жизнь и не желал сейчас ничего, кроме одного — быть рядом с ней, смотреть на нее, слушать…
И новым огнем горел на губах давний поцелуй.
А Тонечка уютно устроилась на топчане, накрывшись тяжелой и теплой шубой, пригрелась и быстро засыпала, уставшая от длинного и такого необычного дня. Она теперь была абсолютно спокойной, все страхи исчезли без остатка, и она все пыталась вспомнить какой-нибудь старинный роман, где героем являлся бы благородный разбойник, а героиней — девушка из богатой семьи.
Но так и не вспомнила. Уснула и во сне счастливо улыбалась.
На исходе ночи Вася-Конь осторожно тронул ее за плечо:
— Пора, барышня…
Сам он даже глаз не сомкнул, все ходил и ходил вокруг избушки, словно часовой, поставленный на охрану. Иногда открывал дверь, прислушивался к легкому, едва различимому дыханию и снова начинал ходить, плотнее и плотнее притаптывая еще не улежалый снег.
Тонечка открыла глаза, потянулась под шубой, затем выпростала руки, закинула их за голову и сказала:
— Василий, я тебя во сне видела.
— Ну… — он замер.
— Не «ну», а во сне видела — на коне, в военной форме и почему-то весь в орденах.
— Да ты меня, барышня, никак с тем офицериком спутала, которого я с кошевки ссадил.
— Не спутала. — Она капризно оттопырила губку и вздохнула: — К чему бы это?
— Не знаю. Поторапливаться нам надо, дорога неблизкая.
— Давай поторапливаться, — согласилась Тонечка.
На рассвете они переехали Обь, и Вася-Конь направил лошадь прямиком к Каинской улице. Тонечка тревожно смотрела по сторонам, но ничего не говорила.
Вот и ворота родного дома.
Вася-Конь лихо осадил лошадь и стал выбираться из кошевки.
— Ты куда? — удивилась Тонечка.
— К тяте твоему, рассказывать. Сама же говорила.
— Да я пошутила, Василий, уезжай, пока полиция не поймала. Погоди…
Она поднялась на цыпочки, зачем-то сняла с него шапку и поцеловала. А затем слабо оттолкнула, побежала к калитке, оглядываясь и улыбаясь.
Глава 3
ОНА, КАК ПОЛДЕНЬ, ХОРОША
Она, как полдень, хороша,
Она загадочней полночи.
У ней не плакавшие очи.
И не страдавшая душа.
А мне — чья жизнь борьба и горе,
По ней томиться суждено.
Так вечно плачущее море
В безмолвный берег влюблено.
Под левым глазом у Чукеева лилово отсвечивал пышный, набрякший синяк — дополнение к служебному порицанию от Гречмана. Сам глаз заплыл, и казалось, что Чукеев специально прищуривается, пытаясь что-то высмотреть в лице начальника. Прищур этот второй день приводил Гречмана в еще большее бешенство, и он на своего подчиненного уже не кричал, а только рыкал:
— Где девка?!
— Доставят, — сиплым голосом доложил Чукеев, — сей момент доставят-с… Балабанов уже послан.
После конфуза в оружейном магазине Порсевых, когда Чукеев фактически помог злоумышленникам, и после доброй затрещины Гречмана, который поначалу вообще грозился убить пристава за ротозейство, после всех этих неприятностей у Модеста Федоровича пропал голос, и он теперь лишь сипел, будто его душили за горло.
Да и то сказать: в образном смысле и впрямь душили, не давая глотнуть спасительного воздуха. Нагло
