носителей его сознания в скрытом, упорном лицемерии.
На Западе есть немало философов глубоко религиозных - всякий гений так или иначе религиозен. Но их религиозность коренится в их личности, а не в самом принципе их философствования. Этот принцип, т.е. ratio, безрелигиозен; поэтому философы западные в своей религиозности прибегают или к системе двойной бухгалтерии (Декарт, Бэкон, Локк), или к системе принципиальной несоединимости религии с философией (Кант). Единственным философом Запада, делавшим гениальные, героические попытки пробиться из отрицательного рационализма к положительному 'логизму', был Шеллинг, кстати сказать, совсем не изученный и почти замолчанный на Западе. Но Шеллинг, и этого нельзя забывать, находился под влиянием Баадера, тяготевшего - как это ни странно к православию - Баадер открыл Шеллингу немецкую мистику, которая, как и вся средневековая мистика Европы, находится в зависимости от христианской мистики Востока. Таким образом, существенный 'логизм' этой мистики Шеллинг косвенным образом почерпал с Востока.
Но то, что косвенным образом повлияло на гениального Шеллинга и открыло новые возможности перед европейской мыслью - это самое было исторической почвой, взрастившей всю русскую философскую мысль. И русская философская мысль, существенно устремленная к 'логизму', должна была быть не случайно, а существенно религиозной.
Приводить пример религиозности русской мысли и как бы доказывать эту религиозность - это значит ломиться в открытые двери. Вне всякой религии у нас остаются лишь таланты второстепенные и третьестепенные - не творцы и созидатели, а передатчики и 'просветители'.
3. L?goj как принцип божественный для своего усвоения человеческим сознанием предполагает ту динамическую теорию познания, которая высшее осуществление свое находит в прагматике христианского подвига. В свершении этого подвига безмерное значение святых. Но всякое, даже самое отдаленное и приближенное, сознание L?goj'а предполагает как свое необходимое условие сверхобычную напряженность личной жизни, повышенное онтологически-жизненное самосознание. Мудрость Слова не может быть дана помимо личности. Она раскрывается через личность и в личности. Всякое усвоение L?goj'а связано поэтому с внутренней борьбой, с вольным подвигом, напряженность которого приводит в движение и этим движением выявляет самые глубокие и обычно скрытые стороны духа.
Отсюда становится понятной третья яркая и основная черта русской философской мысли. Это то, что можно назвать персонализмом русской философии, т.е. подчеркнутая значительность личности ее творцов и создателей.
Г.С.Сковорода, полный священного огня 'теомант' (как его называют Хиждеу и Арх. Гавриил ), гораздо значительнее и больше своих глубоко оригинальных и замечательных философских творений. Печерин или Гоголь не написали ни единого 'философского' произведения, но жизнь Печерина проникнута такой огромной мыслью, такой сознательной идеей, что философская значительность этой жизни превышает целые томы самых блестящих сочинений. Последние годы жизни Гоголя, в которых разыгрывается его религиозная драма (а корни этой драмы во всей его жизни), полны огромной философской глубины. Субстанция мысли неизменна. Мысль остается мыслью независимо от того, выковывается ли она на 'медленном огне теоретического размышления' или же, облитая кровью, страдальчески извлекается из самых душевных недр. В самодовольстве пребывают те, кто думает, что мысль действительна только за кабинетным столом. Когда Слово, проникая внутрь, завладевает всей полнотой человеческих переживаний, оно выражает себя не пером и не одними устами, а божественной глубиной и мукой искания, соразмерного значительности мысли - индивидуализирующего эту мысль и движущего всею жизнью избранника.
От этого мысль не затемняется, как думают рационалисты, а углубляется, не гибнет, а растет.
Печерин и Гоголь ничего 'философского' не написали. Достоевский и Соловьев написали много гениальных томов. И что же? Личность и у Достоевского, и у Соловьева высится над всеми их творениями, остается неисчерпанной, хранящей по-прежнему тайну, которую не могут вместить никакие слова и намекнуть на которую может только слово поэта или художника.
Оценивать поэтому русскую философскую мысль только тем, что сказано и написано, не принимая. во внимание богатейшие обертоны тайн и намеков, ее проникающих, это все равно что оценивать начатую статую только по видимой форме и по количеству металла, в ней заключенного, игнорируя громадность невидимого замысла и богатство предстоящих возможностей.
Персонализм русской мысли имеет существенный, а не случайный характер. Тайны Сущего раскрываются в недрах личности. Божественное Слово, проникая всего человека, по существу не может всецело выразиться в том, что в человеке не есть все - т.е. в сознании. Сознание, даже творческое, гениальное, в некоторых отношениях поражено афазией , ибо тишину нельзя выразить никаким звуком и молчание нарушается словом. Но тишина не нарушается чувством и молчание сохраняется в действии. Вот почему мало знать, что написали и что сказали Гоголь, Достоевский или Соловьев, нужно знать, что они пережили и как они жили. Порывы чувства, инстинктивные движения воли, выраставшие из несказанной глубины их молчания, нужны не для простого психологического истолкования их личности (так сказать, для полноты биографии), а для углубления в 'логический' состав их идей. Для рационалиста присутствие переживания или индивидуального тона мысли есть признак психологизма, т.е. затемненности и порабощенности мысли. Для 'логиста' нижний, подземный этаж личности, ее иррациональные основания, уходящие в недра Космоса, полны скрытым Словом, т.е. L?goj'ом. Логос надземный, т.е. уже воплощенный в слове, питается непрерывно логосом подземным, т.е. еще не воплощенным; и личность, в своих вершинах достигая логоса надземного, в своих мистических основаниях погружена в те темные глубины Сущего, которые потенциально насквозь 'логичны', насквозь проникнуты потенцией Логоса, ибо 'без Него ничего не начало 'быть из того, что начало быть' .
Логос, примиряя правду крайнего и абсолютного индивидуализма с принципиальным универсализмом (органическое сочетание этих двух крайностей абсолютно невозможно в рационализме), требует существенного внимания не только к мысли, звучащей в словах, но и к молчаливой мысли поступков, движений сердца, к скрытой мысли, таящейся в сложном, подвижном рисунке индивидуального лица.
Итак, вот три черты, оригинально характеризующие русскую мысль: онтологизм, существенная религиозность, персонализм.
В истории новой философии и в современности русская философская мысль прочно заняла совершенно особое, исключительное место. Это факт внутренний, но уже совершившийся. Земля не перестала двигаться оттого, что схоластики XVI столетия были убеждены в противном. И факт оригинальности и значительности русской философской мысли не может превратиться в 'меон' оттого, что схоластики XX в. очень хотят его замолчать.
III
'Мысль наша никогда не была вполне свободной и вполне автономной. Основные принципы русской философии никогда не выковывались на медленном огне теоретической работы мысли, а извлекались в большинстве случаев уже вполне готовыми из темных недр внутренних переживаний' (стр. 1, 2).
Редакции 'Логоса' 'темные недра внутренних переживаний' представляются, очевидно, в виде огромного мешка, в котором 'готовыми' хранятся 'принципы', убеждения, чувства и движения воли. Если хозяину какого-нибудь мешка, напр. Хомякову, хочется возыметь какую-нибудь 'философию' - или собственно мировоззрение, ему не нужно ни о чем думать, не нужно никакого напряжения теоретической мысли (думают и мыслят только в Германии!); ему достаточно запустить руку в мешок своих собственных переживаний, нащупать там среди прочих 'готовых' вещей 'православие', и православие в полном вооружении, как Афина из головы Зевса, появляется на Божий свет и становится основой мировоззрения Хомякова.
Нужно иметь огромную смелость, чтобы в стране Достоевского с такой решительностью провозгласить теорию 'мешка готовых переживаний'. Я просто теряюсь и не знаю, чему больше удивляться: глубине ли психологических концепций или смелости, с которой на основании этих концепций редакция 'Логоса' утверждает, что славянофильство, напр., 'глубоко значительный принцип синтеза' превратило 'в мрачную деспотию взаимно порабощенных сторон духа, в деспотию озлобленных и завистливых рабов' (стр. 2).
'Но так оно и должно было быть: освобождают только свободные' (стр. 3). Т.е., другими словами, рабство славянофилов было закоренелым и коренным. Они по существу были рабы, а не просто порабощены. Ибо 'освобождают только свободные'. Если вместо освобождения философия принесла славянофилам порабощение, то именно потому, что они не были 'свободными'. Обладая безмерной свободой
