вообще мнимо-онтологическом 'реализме' новой и новейшей философии. Я не имею возможности, т.е. места, стереть все эти слезинки. Мне приходится быть кратким до безумия. Во имя этой краткости я употребляю меру, которая, быть может, своей торжественностью подействует на С.Франка.
Я клянусь, торжественно клянусь Афродитой-Уранией, Дианой Эфесской, Аполлоном Музагетом, что уважаю новую европейскую мысль не меньше, чем С.Л.Франк. И доказываю это тем, что считаю ее за сильного, могущественного и, главное, живого своего врага, тогда как С.Франк вписал ее в каталог объективных и безусловных культурных ценностей, sit venia verbo поставил под стекло в книжный шкаф и сердится, когда в этом шкафу роются всякие Эрны.
Кончая первую часть ответа, посвященную лично С.Франку, я не могу не указать С.Франку, что В.С.Соловьев в своих стихах ничего не говорит о Канте. 'Прекрасное стихотворение Иммануэль', в котором приводятся 'известные слова':
'И Слово вновь в душе твоей родилось;
Рожденное под яслями давно',
ничего общего не имеет с Кантом. Соловьев говорит о себе (обращаясь во втором лице), а не о Канте. С.Франк введен в заблуждение заглавием. Но ведь это не имя Канта, а еврейское 'С нами Бог', вошедшее в пророчество Исаии о Деве Марии. 'И нарекут имя Ему Еммануил, что значит с нами Бог' (Исаии, 7, 14). Еммануила Исаии С.Франк принял за Иммануила Канта, и это, конечно, забавная, но характерная ошибка . Но таким же приблизительно 'Иммануилом' является и все понимание С.Франком высказанных в статье моей мыслей.
II
У меня очень мало места. Я должен быть сжатым непомерно, потому что на протяжении нескольких страниц мне нужно выяснить два существенных вопроса.
Первый вопрос о 'рациональном' в логизме. 'Я стираю всякое различие между религией и философией; моя скрытая мысль - что не нужно никакой философии; я советую гордо замкнуться в национальной русской мысли' - вот ряд положений, вычитанных С.Франком в моей статье. Но это - 'способ Иммануила'!
Ничего подобного я не говорю. Я говорю как раз обратное и надивиться не могу искажающей силе схематизации С.Франка.
Я говорю: русская философская мысль, умопостигаемо занимая среднее место между новою мыслью Запада, находящейся в неустанном течении и порыве, и мыслью Востока, царящей в орлиных высотах напряженного созерцания, ознаменована началом великой встречи этих двух враждебных потоков. Я постулирую и считаю совершенно неизбежной всестороннюю и универсальную битву между этими двумя исконно-враждебными и не могущими ужиться вместе началами. Говоря о битве, о всестороннем сражении, я, конечно, имею в виду битву чисто философскую, сражение чисто теоретическое. (Я писал статью не для детей и потому не подчеркивал столь простых и понятных вещей.) Для того чтобы могла осуществиться битва, абсолютно необходимо, чтобы ratio и L?goj встретились лицом к лицу, чтобы оба врага были налицо, иначе битва никак не получится. Новая философия Запада Логоса не знает и по основоположениям своим не может счесть его за философского врага. Не будучи в состоянии увидеть, осознать врага, западная философская мысль естественно и не может осуществить постулируемую мною решительную борьбу.
Задачей русской философской мысли, задачей, исторически обоснованной, я считаю осуществление решительной встречи. Оба начала, и ratio, и L?goj, русская мысль имеет внутри себя, имеет не как внешне усвоенное, а как внутренно ее раздирающее.
Безусловное, всестороннее, историческое, внутреннее изучение новой европейской философии вытекает из моей мысли с абсолютною категоричностью. Усвоение это - исторический долг русских философов, ибо решительность и плодотворность борьбы с ratio прямо пропорционально силе его усвоения. Я совершенно убежден, что серьезность и категоричность моего требования знать мысль Запада - много превосходит отвлеченное требование. С.Франка из какой-то культурной вежливости усвоять то, что внутренно нам, может быть, совсем не нужно. К тому же сознание Логоса в русской философской мысли совершается под почти непрерывным, исторически-благодетельным реактивом западноевропейского рационализма, и в этом втором смысле детальное усвоение всех болей и противоречий рационализма нам необходимо для того, чтобы присущий нашей мысли логизм переходил из d?n?mei ?n в ?nergeїa ?n .
Не поняв мою мысль, исказив ее своими неосторожными дополнениями, С.Франк в конце концов основывается на по-своему истолкованном и мне вовсе не принадлежащем соотношении между 'рациональным' и 'логичным'. Ухватившись за одну мою мысль (смысл которой я сейчас раскрою), признав ее за ошибку и моментально обозвав ее крайней 'наивностью', С.Франк говорит:
'Одно из двух: или ratio действительно может обосновать онтологизм, и тогда конструкция Эрна несостоятельна; или же это по существу невозможно, и тогда указанные русские философы непоследовательны, и, стало быть, их попытки с философской точки зрения совсем не замечательны'.
Дилемма, обязательная для С.Франка ввиду произвольно им понятого отношения между ratio и L? goj'ом, совсем не обязательна для меня, понимающего отношение это по-иному.
Я постараюсь объясниться, поскольку это возможно, под Дамокловым мечом 'краткости'.
Есть ли ratio что такое, чем L?goj может быть правомерно восполнен? Есть ли ratio нечто такое, что мыслью, определяющей себя L?goj'ом, так сказать, пропущено и что поэтому мыслью, желающей определить себя с безусловной полнотой, должно быть в себя воспринято?
С.Франк, порабощенный схемой, хочет прописать мне ограничительное понимание L?goj'а, будто дискурсивно-логическое - исключено из моей концепции.
Для меня дискурсивно-логическое есть абсолютно необходимая и невыключимая часть целого L?goj'а но именно часть, а не все целое.
Для меня L?goj как метафизическое целое разбивается в человеческом сознании на три аспекта: L?goj космический, L?goj дискурсивно-логический, L?goj божественный.
L?goj космический открывается в натуральных религиях, в искусстве, в неиссякающем и в наши дни бьющем творчестве поэтов слова, звука, линии, цвета, ритма.
L?goj небесный открывается в христианской религии в неиссякающем подвиге титанического существенного просветления воли (напр., безмерное по величию явление в русской истории - св. Серафим Саровский).
L?goj дискурсивно-логический, подчиненный формально принципу логической очевидности, материально же связанный со всеми данными опыта, открывается в философии. Собственная область философии есть L?goj дискурсивно-логический, и по форме философия безусловно подчинена всем нормам дискурсивно-логического мышления. Для меня поэтому диалектика есть сама по себе божественное орудие мысли, и искусство логически опрокинуть противника есть то, что Вяч.Иванов так удачно назвал 'веселым ремеслом и умным веселием'. Но по содержанию философия музыкально и неразрывно связана как с L? goj'ом космическим, так и с L?goj'ом божественным, ибо задача философии привести к мысленному единству, т.е. к единству теоретической мысли, безусловно все данные человеческого опыта.
Итак, область и задачи философии для меня резко отмежевывается как от религии, так и от искусства. Жизнь искусства - в непрерывном творческом созидании того, что весь мир открыло бы в абсолютном единстве эстетического переживания; жизнь религии - в непрерывном творческом подвиге того просветления воли, которое открывает в мире хаоса и зла абсолютное морально-религиозное единство Добра; жизнь философии - в непрерывных творческих попытках охватить целое мира в единстве теоретической мысли.
Значит, я принимаю ratio? Нисколько. Для меня ratio не есть то же, что дискурсивно-логическое. Дерево для своей жизни нуждается как в корнях, уходящих в землю, так и в листве и цветах, купающихся в небесной лазури; и гибнет, если ствол его отделить от корней и ветвей.
Новая философия Запада, определив с самого начала принципом своего философствования ratio, во имя этого принципа стала уже с Декарта и Бекона подрубать как корни живого дерева человеческой философии, так и ветви. Этот процесс двойного отрыва (от Земли и от Неба), предопределенный самой концепцией ratio, проходит исторически этапы все большего развития и достигает своих вершин в монументальной философии немецкого идеализма. Гегель окончательно валит дерево, ток живых и творящих сил прекращается, и гордое здание европейской философии рушится с катастрофической силой. Вся дальнейшая философия Европы есть попытка оживить умершее: пустить новые ростки из уже мертвого
