согласилась....
Нина Владимировна представляет этот вечер. На ней было голубое платье с черным бархатным бантом на груди и черные туфельки с розовыми ягодками-пуговками. Она была одета точно так, как одевалась в консерватории, в праздничных концертах. Так в гарнизоне никто не одевался.
Марфа Ивановна-так звали полковницу-усадила ее рядом с собой, погладила по плечу, подбодрила.
Она сидела с замирающим сердцем. Пожалуй, никогда еще в жизни она так не волновалась. Это был не просто концерт. Это был бой за ее место в гарнизоне среди этих людей, а значит-за жизнь.
Нина Владимировна и сейчас помнит свои дрожащие пальцы, сжимающие книжечку в сафьяновом переплете с текстом песен-ее репертуара, свой первый шаг на невысокую сцену, шаг навстречу черной пропасти притихшего зрительного зала, первые аккорды расстроенного пианино и свой неузнаваемый, точно чужой голос.
Лишь опыт и школа позволили ей механически пропеть то, что она исполняла до этого много раз. Она пела три вещи: 'Что ты жадно глядишь на дорогу', 'Не брани меня, родная' и 'Хабанеру',
Успех был редкий. Ее словно подхватило, подняло на воздух ветром аплодисментов и уже не опускало на землю, вернее сказать, не наземлю, а в ту вязкую и затхлую массу одиночества и скуки, в которой она находилась до этого момента.
На следующий день Марфа Ивановна предложила ей вести кружок пения. Она взялась за это дело, увлеклась им. Хор гарнизона под ее руководством участвовал во многих концертах, ездил в Округ, получал грамоты, благодарности и призы, и всюду ее имя значилось пер* вым.
Постепенно Нина Владимировна примирилась со своей жизнью, научилась довольствоваться тем, что ее окружало, играть в преферанс, петь вместе со всеми 'При лужке, лужке, лужке, при широком поле'. И песня эта уже не была ей неприятна. Научилась жить жизнью мужа.
Когда Степан вернулся с войны весь в орденах и стал большим начальником, она была довольна. Ей приятно было, что на офицерских вечерах ее усаживали на лучшее место и замолкали, если она говорила, и приглашали танцевать, когда начинались танцы. Всякий раз, как только выдавался случай, ее просили петь и восхищались ее голосом. Жены обращались к ней за советом и с просьбами похлопотать за своих мужей перед ее мужем относительно отпуска или продвижения по службе.
Она старалась быть тактичной и доброй-такой, как была Марфа Ивановна, старалась ничем не оскорбить и не унизить достоинства и чести мужа, понимая, что не будь его, к ней не ходили бы за советами, не обращались бы с просьбами, не уважали бы так, как уважали при нем. Он всегда был на первом плане. Она не протестовала против этого, сознавая, что так и должно быть. Но в то же время где-то в глубине души таилась давняя обида за свое второстепенное положение в жизни. Она боролась с этим чувством, старательно скрывала его и в конце концов сумела сохранить тайну, но сама всегда чувствовала эту обиду, как старую, хотя и зарубцевавшуюся рану.
'Для чего я жила? Для чего все мои жертвы? ..'
Больше всего взорвал Нину Владимировну разговор о сыне, тот безразлично-равнодушный, уверенный в своей непогрешимости тон начальника-тон, которым муж привык разговаривать с подчиненными и с нею- тоже подчиненной.
'Не буду.,. Как сам захочет.,. Диплом не щиток!'-вспоминала она слова мужа.
'Испортить жизнь сыну не позволю',-твердо решила она и покосилась в сторону мужа.
Тот уже спал, глубоко дыша и изредка постанывая во сне.
Виктор невольно слышал весь разговор матери с отцом. Ссора между ними была для него невероятна и неожиданна.
К отцу он относился уважительно, гордился им, потому что отец был боевым офицером, героем войны.
Эти чувства к отцу были воспитаны в Викторе с детства, с той минуты, как только помнит себя. Отец служил за границей, а они с матерью жили на ее родине, на Волге. От отца приходили письма без марок, со многими штемпелями, с адресом полевой почты. Мать рассказывала, что он, когда был еще совсем маленьким, на вопрос 'где папа?'-тянулся к висевшей на стене фотографии, где отец был снят весь в орденах и медалях.
Виктор помнит, как он приводил мальчишек и они все вместе разглядывали эту фотографию и считали папины ордена и медали. Считали с кем-нибудь вдвоем, потому что у одного не хватало пальцев на руках...
Живого отца Виктор увидел позже, когда ходил во второй класс.
Отец приехал неожиданно, точнее сказать-прилетел.
Без телеграммы, без предупреждения-взял и появился во дворе. Виктор в это время в городки играл.
- Здравствуй, - сказал отец, протягивая руку всю & шрамах, как в наклейках.-Не узнаешь? Я-твой папа.
Перед ним стоял человек среднего роста, прямой и подтянутый, аккуратный и собранный, молодой и ладный, хотя на висках блестела седина и на лбу виднелись глубокие морщины. Орденов на нем не было. Вместо них - целая лесенка орденских планок, зато серые глаза блестели весело и игриво.
С отцом Виктору было хорошо, и он никак не хотел ложиться спать, сколько ни уговаривали его мать и бабушка.
- Давай-ка распорядок не нарушать, - сказал отец, приближаясь к его кроватке, и посмотрел на него как-то по-особому. И Виктор понял: отца надо слушаться.
С этой минуты он и стал все делать так, как велит отец, как говорит его взгляд, которому нельзя возражать. Виктор позже назвал этот взгляд приказным и сам учился делать такие же глаза, как у папы, чтобы пугать Иринку.
Авторитет отца в семь& строго поддерживался. Отца часто не бывало дома. И все равно мама и бабушка твердили Виктору: 'Делай так, потому что так сказал папа', 'Ну хорошо, я расскажу отцу, когда он приедет'.
Не только Виктор - все слушались отца. Мама никогда не возражала ему. И его, Виктора, всю жизнь учила не возражать. Помнится, как-то они всей семьей были на Юге-как будто в пятьдесят шестом было,-и папа читал ему книгу о деревьях-великанах, живущих много тысяч лет. Деревья эти называются секвойи. Виктор спросил: 'А есть вечное дерево?'-'Нет, вечного дерева не бывает',-ответил отец. 'Нет, есть!'-сам не зная почему, возразил Виктор. И тут же получил 'леща' от матери: 'Не спорь с отцом', - сказала она.
Он уважал и слушался отца, но мать была ему ближе. Она была рядом всегда, как сердце, только протяни руку-вот оно, стучится. Вся жизнь Виктора проходила на виду у матери. Она знала о нем все: и хорошее и плохое. И он о ней знал многое, и от нее услышал, например, что он не первый сын, первый, Ленечка, умер перед самой войной, а он родился в сорок третьем, после того как папа приезжал домой в краткосрочный отпуск.
Он знал о маме многое, но ничем, точнее сказатьмало чем мог помочь ей. А мама умела плохое перевести в хорошее. Вот, например, с его кличкой как получилось.
Сначала он был невысоким, во всяком случае на физкультуре не первым стоял. А в седьмой класс после каникул вернулся - и оказалось, что он вымахал за лето, стал выше всех, стал высоким, худым и костлявым.
И Колька Шамин с ходу назвал его Журавлем. Обидно было, Виктор потихоньку от всех плакал. А мама, узнав о кличке, воскликнула: 'Так это же красиво! Чего ты расстраиваешься, дурачок?' И нарочно стала называть его Журавушка. Жура. И всех приучила к этому, так что теперь иные люди даже его, настоящего имени не знают, так и зовут Журка. И он откликается на Журку.
Сейчас кажется, что это действительно красиво...
В общем, мама-это мама. А отец-как директор школы.
И вдруг мама, которая делала все так, как говорил отец, и детей приучала не возражать, не спорить, подчиняться отцу, вдруг мама сама заспорила, наговорила отцу грубых слов и в несколько минут разрушила то святое, что годами сама же создавала.
Именно потому, что отношения между матерью и отцом всегда были ровными и спокойными и Журка не знал и не представлял себе других отношений между родителями,- ссора между ними потрясла его. Он
