Я ощутил холод ее влажных тонких рук и теплое прикосновение полураскрытых губ.
- Я не хочу, - сказал я, подавив внезапный приступ тошноты.
- Почему? - Ее взгляд с поволокой похоти показался мне наивным и от этого - еще более тошнотвоpным. Я покачал головой. - Потому. Каждый раз одно и то же. еужели у тебя там внутри, - я постучал себя по виску, больше ничего нет? Или ты думаешь другим местом? - Я вспомнил один из офортов из 'Каприччиос' Гойи, где двум молодым девицам привязали к голове стулья - для того, чтобы они переместили мыслительный центр из прежнего седалища в новое. Офорт так и назывался: 'У них уже есть, на чем сидеть'.
- Ну Саш, ну пожалуйста! - она потерлась об мое плечо как похотливая кошка. Но в это утро я, наверное, был не вполне котом и мне не хотелось, в терминах древних египтян, снова говорить со смертью. Ибо такова привилегия кошачьего рода.
Я улыбнулся. Решив, что лед растаял, она принялась торопливо расстегивать блузку. Ее пальцы заметно дрожали. Улыбаясь, я размахнулся и дал ей пощечину. Она всхлипнула. Я поднялся и, гремя сапогами, пошел к себе на второй этаж.
- Козел!: - она ругалась и колотила руками в запертую дверь. - Открой! Слышишь, открой дверь, сволочь! Открой...
'Давай, давай, постучи, - Я грустно ухмыльнулся, поворачивая ключ в замке. - Подумай о жизни, сука!'
Я знал, что это жестоко. Учитывая ее pасшатанную кислотой психику, усталые гены старинного дворянского рода, я не должен был так делать, но идти у нее на поводу я тоже не мог. В ней было что-то завораживающее. Порой она толкала меня на странные поступки, как, например, этот приезд на дачу весной, когда вода в реке вспучивается и рвется наружу, а снег уже почерневший, все еще не собирается окончательно растаять. Мне было любопытно идти за ней по следам безумия, но с каждым новым шагом в моей душе росло сопротивление. У души есть особый язык, на котором нельзя говорить, а можно только слушать. Тот, кто хоть раз слушал свою душу, знает, что души не умеют лгать. Передо мной стоял выбор. Я должен был сказать ответное слово и облечь его в одежды своих поступков, потому что только так душа может понять то, что мы ей говорим.
Наверху было холоднее, но здесь был мой стол, мои книги, мой запах. Мне снова удалось увидеть все это как бы впервые, словно при встрече с самим собой. Я лег на кушетку не раздеваясь, только свесив ноги в ботинках, и положил подушку под голову так, чтобы было видно небо c летящими облаками. Лежа с закрытыми глазами он прислушался. Внизу стало тихо. Я ощутил странное давление в животе и вслед за этим - ощущение движения, как будто кровать вращалась вокруг воображаемой оси, проходившей через центр давления. Это был сон. Я сознавал, что сплю, но все равно не мог договориться с самим собой насчет этого давления в животе: снится ли оно мне или существует на самом деле. Эта неопределенность вселила в меня бесконтрольное волнение. Я открыл глаза и сел, тяжело дыша. Давление исчезло, но это ничего не проясняло. Продолжая испытывать беспокойство, я сел за стол и открыл наугад одну из книг, но читать не смог: буквы не складывались в слова. С восприятием было что-то не так. Спустя некоторое время мне надоело листать страницы, в сознании загорелось непреодолимое желание что-нибудь написать. Я взял ручку, затем, покопавшись, нашел чистый лист бумаги. При этом я старался двигаться нарочито медленно, как бы специально. Это была странная игра. Я видел каллиграфические буквы, но не мог их прочитать. Спустя несколько минут у меня заболела голова. Все действия: которые я совершал, теперь казались мне бессмысленными, ненужными; неожиданно я подумал, что таковы, наверное, вообще большинство неосознанных действий, совершаемых в жизни. От осознания этой бессмысленности возникло ощущение тяжести, давящей на затылок. Головная боль стала почти невыносимой. В панике я понял, что за все время, пока я находился в этом состоянии, в моей голове не возникло ни одной настоящей мысли. Мне стало страшно: я испугался, что разучился думать, даже не удивившись абсурдности этого страха. еожиданно все встало на свои места. Процесс мышления возобновился, и, хотя теперь он уже не обладал тем мгновенным знанием вещей, как секунду назад, но все же думать было привычнее и приятнее, также, как приятно после светского фуршета в шикарной гостинице возвращаться в собственную квартиру и пить на тесной кухне чай с бутербродом.
В наступившей тишине пришло воспоминание, которое я испытал ребенком в этом же доме:
Садится солнце. Пpиоткpыв дверь, я слежу за тем, как оно понемногу исчезает за лесом, как потом вместе с солнцем, исчезает и сам лес, и холм, и деревья вокруг пруда превращаются в черную паутину. От земли поднимается холод, от которого стынут ноги, но я все-таки продолжаю стоять, лишь чуть-чуть прикрывая дверь, потому что мир, который я вижу сквозь эту свою щель кажется не таким, как снаружи. Я чувствую, как что-то прячется там, за домом, в кустах малины, как оно смотрит на меня большими немигающими глазами, похожими даже не на глаза, а на большие решетки Мохнатые лапы бесшумно касаются земли, передвигая по лужайке черное брюхо. Я внимательно вслушиваюсь в стрекот многочисленных сверчков и кваканье лягушек на невидимом пруду. Hа какомто участке залаяла собака - далеко, может быть даже в соседней деревне. Я пpодолжаю слушать: я знаю, оно близко, потому что стpах уже засел болезненным комком где-то в животе. Я чувствую, как он наливается, тяжелеет. Уже совсем рядом. Еще немного, и большая тень поползет по ступенькам крыльца. Или, может быть, оно полезет через окно? Стpах забирается все выше, теперь он уже в груди, легкие сжимаются, силясь выдавить крик. Я резко дергаю дверь на себя и поворачиваю ключ в замке. Все. Оно, его мир, остались за дверью. Даже нет - их просто не стало. Я смотрю на окно и смеюсь. Смех получается не очень - стpах ушел, но, как всегда, оставил после себя тревожный, скользкий след, дорожку, по которой он сможет потом вернуться обратно. По-моему, эта дорожка очень похожа на ту, которую оставляют позади себя слизняки, живущие под бревном. Однажды я прикоснулся к ней пальцем: оказалось, это просто слизь, даже не вонючая, а вначале я подумал, что меня вырвет. Потом я узнал, что в слизняках нет ничего страшного, и мне даже стало их немного жаль, потому что у них нет раковин, как у других, нормальных улиток. Что-то щекочет мне ногу. Это кот! Я хватаю его и поднимаю над головой. Кот изворачивается, выпускает когти, а я утыкаюсь носом в его теплый, пушистый живот. Вот так. Кот переполз на плечи и лег, как воротник. теперь с ним можно ходить по всему дому, и уже не будет страшно, ведь стpах остался за дверью вместе с лесом и прудом, в котором вся вода теперь почернела и стала совсем не прозрачной, как днем, и если на небе горят звезды, то их свет оставит на этой воде свой серебристый печальный след, медленно тускнеющий с восходом. Вот я хожу по дому, а кот тихо мурчит над моим ухом и, разомлев, выпускает когти, но мне не больно, потому что я уже накинул на плечи любимую отцовскую овчину, которая мне, конечно, велика и висит на плечах, как драный мешок - но зато она впитала его запах, тот запах родных сильных рук, рядом с которыми невыразимо уютно и спокойно.
Я выключаю свет. Моя комната на втором этаже сразу становится совсем другой. Почему в темноте все по-дpугому? Или, может быть, это днем все по-дpугому? Днем все-таки лучше. Днем не страшно, и оно, то, что бродит сейчас вокруг дома, - днем оно спит, да, прячется где-нибудь в лесу, в крапиве. Теперь, когда внутри тоже темно, мне опять становится страшно. Я подбегаю к кровати, забираюсь под одеяло и съеживаюсь от холода. Одеяло нужно подоткнуть под себя и потереть одну ногу об другую, тогда станет тепло, и даже жарко. Под одеялом очень уютно: есть место для рук, место для ног, тот кусок, который оказался под головой - подушка. Если становится жарко или трудно дышать - можно сделать отверстие или засунуть ногу в щель между стеной и кроватью. Так можно лежать долго, целый час или больше можно даже заснуть, и тогда ты сам не заметишь, как высунешься наружу, как сама собой разломается теплая нора, и ты перевернешься на спину и пролежишь так до самого утра.
Это было даже не совсем воспоминание. Оно не тянуло за собой никаких хвостов ассоциаций, никакой рефлексии. Я испытал все это так, словно я на самом деле на какое-то время стал ребенком. Потом я почувствовал, как в мозгу слвно прорвало плотину. Я был в ярости. ('Это все бред, бред сивой кобылы в лунную ночь! Эти ублюдские ощущения... Я просто поддался своей любимой меланхолии. А с чего началось? С того, что эта шлюха вкатила себе эфедрин, который я берег с марта, и может быть вообще не собирался использовать, а так, оставил на память, как Вертинский - табакерку с кокаином. еважно... Раз уж она его достала, то мне уже терять нечего').
Открывая дверь, я машинально посмотрел на руку, забыв про гимнастерку с длинными рукавами. Марина сидела в углу, прямо на полу и смотрела на меня глазами, полными ужаса. Я подошел к ней. Она задрожала от страха и закрыла лицо руками.
- Не бойся, - я погладил ее по голове. - Это я.
