Опиум

Ты хотел его понять,
Только рук не оторвать.
Ты хотел его любить —
Только губ не отлепить.
Ты хотел его простить,
Да хвоста не отцепить.
Умереть хотел и враз
Окончательно увяз.

Веселей попутчика
Сыщешь ты едва ль.
Смоляное Чучелко —
Никого не жаль.

…И смеётся надо мной
Чёрный будда смоляной.

(В земле от Курил до Польши)

В земле от Курил до Польши,
Где даже вода — кристалл,
Мне нечего дать вам больше,
Я всё уже вам отдал.

Остались мандраж похмельный
Да тоненький голосок.
Я только сосуд скудельный,
А воду впитал песок.

Возьмите меня! Разруха
Одна сторожит в саду.
Рабу не отрежут ухо
И даже не предадут.

Войдите, как в лета оны,
Горланя: «Огня! Огня!»
И Ангелов легионы
Не вступятся за меня.

Напяльте венок терновый,
И плетью а-ну пылить…
За эдакие обновы
Мне нечем теперь платить.

Я жалок и гол, взгляните,
И сам-то себя стыжусь.
Распните меня, распните!
На большее — не гожусь.

(Пока февраль, играя ртутью)

Пока февраль, играя ртутью,
Жуёт размокшую кутью,
Как долбоёб на перепутье
Пред чёрным камнем я стою.
Славянской вязи буквы строги,
Мыслишку зябкую мастырь,
Но здесь от века три дороги:
Тюрьма, кабак и монастырь.
Судьба-индейка, вита дольче,
Татуировка на груди…
Тюрьма сама придёт и молча
Покажет взглядом: «Выходи!»
Пройду не фрайером, не вором
С крыльца по снегу через двор.
И чёрный ворон, чёрный ворон
В лицо мне каркнет: «Nevermore!»
А в душном зале ресторана,
Где всё — хищения печать,
Так пошло, весело и странно
«In vino veritas!» кричать.
И, если вырезал аппендикс,
То есть ведь совесть и цирроз…
Ах, Джими Хендрикс, Джими Хендрикс,
Сыграй про степь и про мороз…
Рябиной пахнет воздух горький,
И санный путь, как след ремня.
И монастырь на светлой горке
Не про меня, не про меня.