тщательностью. Эта занятная маленькая история останется на пленках. Возможно, она даже будет неплохо продаваться — как нечто отличное от его обычных историй, демонстрация творческого мастерства. Но неважно: она послужит целям, для которых создавалась, даже если всего заведет Келекселя в ловушку. Страх здесь, желание там — и каждый его шаг будет записан операторской группой. Каждый шаг».
«Им так же легко манипулировать, как и туземцами», — подумал Фраффин.
Он вышел через служебный проход за сценой, нырнул в голубое отверстие спускного туннеля, змеившегося вниз за складскими отсеками. Фраффин позволил спускному полю окутать его и увлечь по бесшовным проекциям люков в нежную дымку.
«Этого Келекселя почти можно пожалеть», — думал Режиссер.
Он испытывал столь очевидное отвращение при одной мысли о насилии в межличностном конфликте, но как же он увяз в сетях этого туземного конфликта, когда увидел его на экране!
«Мы так легко отождествляем себя с персональными актами насилия, — размышлял Фраффин. — Можно почти заподозрить, что подобные случаи были в нашем собственном прошлом».
Он ощутил рефлексивное сжатие брони своей кожи, внезапно нахлынувший беспорядочный рой размытых воспоминаний. Фраффин сглотнул и остановил спуск у люка, ведущего в его каюту.
Бесконечность его личной истории внезапно ужаснула Фраффина. Он почувствовал, что находится на краю пугающих открытий, и ощутил страх перед чудищами осведомленности, рыскавшими в вечности, предстоявшей ему. Там было такое, чего он не желал видеть.
Тогда Фраффина захлестнула волна спасительной ярости. Он хотел бы кулаками измолотить эту вечность, чтобы усмирить тайные Голоса, что-то невнятно вещавшие ему. Он почувствовал, что страх еще цепко держит его, и подумал: «Быть бессмертным значит нуждаться в постоянном применении душевной анестезии».
Мысль была такой странной, что страх рассеялся сам собой. Фраффин окунулся в серебристую теплоту каюты, раздумывая, откуда же взялась эта мысль.
7
Турлоу сидел с трубкой в зубах, опершись локтями о руль припаркованной машины. Поляризующие очки лежали на соседнем сиденье, а он смотрел на вечернее небо сквозь капли дождя, поблескивающие на лобовом стекле. Глаза слезились, и дождевые капли расплывались, точно слезы. Его пятилетний двухместный седан давно требовал замены, но Турлоу приобрел привычку копить деньги, чтобы купить дом… когда собирался жениться на Рут. Он никак не мог избавиться от этой привычки, хотя и осознавал, что цеплялся за нее большей частью из упорной надежды, что прошедший год все еще можно стереть из их жизней.
«Зачем ей понадобилось видеть меня? — подумал он. — И почему здесь, где мы встречались когда-то? К чему теперь такая скрытность?»
Прошло два дня после убийства, но он обнаружил, что до сих пор не может собрать разрозненные события этого периода в единую последовательность. Когда в колонках новостей он находил упоминания о собственном участии в этом деле, то читал эти сообщения, словно что-то написанное о ком-то другом: смысл расплывался точно так же, как капли на стекле перед ним. Турлоу чувствовал, что психотический срыв Джо Мэрфи и яростная реакция общества затронули весь его мир.
Турлоу был очень шокирован, когда осознал, что общество жаждет смерти Мэрфи. Реакция горожан оказалась яростной, как гроза, которая только что кончилась.
«Яростная буря, — подумал он. — Буря ярости».
Доктор взглянул на деревья слева, прикидывая, сколько он сидит здесь. Часы остановились, потому что он забыл завести их. Рут опаздывала, хотя она опаздывала всегда, сколько Турлоу ее помнил.
За это время гроза успела начаться и закончиться. Низкие дождевые тучи пробегали по угрюмому серому небу. Некоторое время эвкалиптовая рощица вокруг была наполнена испуганным птичьим гомоном. Ветер свистел в высоких ветвях, затем пошел дождь — крупными разбрызгивающимися каплями.
Вернулось солнце, низко повисшее над западным краем неба, лаская последними оранжевыми лучами верхушки деревьев. Тяжелые дождевые капли клонили листья к земле. Над землей между шершавыми коричневыми стволами проползали клочья тумана. Стрекот насекомых доносился из высокой травы, что росла на открытых местах вдоль глинистой дороги в рощицу.
«Что они думают об этой буре?» — подумал Турлоу.
Как психолог он понимал, почему обыватели хотели узаконенного линчевания, но видеть такое же отношение со стороны судей было очень неприятно. Он вспомнил о том, какие препоны ему строили, как мешали провести психологическое освидетельствование Мэрфи. Шериф, окружной прокурор Джордж Паре — все власти теперь знали, что Турлоу предсказывал психотический срыв, который стоил жизни Адели Мэрфи. Если они официально согласятся с этим фактом, Мэрфи придется признать душевнобольным, и казнь станет невозможной.
Паре уже раскрыл карты, пригласив начальника Турлоу — доктора Лероя Вейли, заведующего психиатрическим отделением городской больницы Марено. Вейли славился на весь штат как психиатр- вешатель, всегда умудрявшийся найти то, что было нужно обвинению. Вейли очень кстати объявил Мэрфи вменяемым и душевно здоровым.
Турлоу взглянул на бесполезные часы. Они остановились на двух четырнадцати. Он знал, что сейчас должно быть около семи. Начинало смеркаться. Что же задержало Рут? Почему она попросила встретиться в их старом условном месте?
Неожиданно стало неприятно, что они должны встречаться таким образом. «Неужели я стыжусь открыто встречаться с ней?» — спросил он себя.
Турлоу приехал сюда прямо из больницы, после многочисленных неловких попыток Вейли заставить его отступиться от дела, на миг забыть, что он тоже был окружным судебным психологом.
Вейли говорил откровенно: «… личная заинтересованность… ваша старая подружка… ее отец…». Смысл был понятен, но за ним стояла уверенность в том, что Вейли тоже знал о том отчете по поводу Мэрфи, который лежал сейчас в досье Отдела по условному осуждению. И этот отчет противоречил публичному заявлению Вейли.
Вейли подошел как раз в тот момент, когда они собирались на совещание попечительской группы, чтобы обсудить возможную выписку одного из пациентов. Сейчас Турлоу вспоминал это совещание, осознав, насколько была ранена гордость заведующего отделением психиатрии.
Они находились в приемной попечительской группы, с ее запахом натертых полов и дезинфекции. Протестантский священник, маленький рыжеволосый человечек, чьи черные костюмы всегда казались ему чересчур велики, отчего он выглядел еще меньше: медсестра, миссис Норман, грузная, седоволосая, с обширной грудью и суровым лицом вышколенного сержанта, в колпаке, натянутом на голову всегда прямо; доктор Вейли, дородное тело в твидовом костюме, отливающая металлом седина на висках и кое-где в черных волосах, безукоризненно вымытые и выбритые розовые щеки, выражение нарочитой сдержанности в выцветших голубых глазах.
И, наконец, почти потерявшийся за выщербленным овальным столом, сидел пациент, с пришитой к одежде меткой: номер и имя — Питер. Ему было семнадцать, умственные способности ограниченные — ограниченные недостатком хороших генов, недостатком благоприятных возможностей, недостатком образования, недостатком приличной пищи. Он был ходячим недостатком — прилизанные бесцветные волосы, прикрытые голубые глаза, узкий нос и острый подбородок, сжатый маленький рот, как будто все в нем было загнано внутрь и тщательно охранялось.
А снаружи были зеленые лужайки, солнечный свет и пациенты, готовящие клумбы к весне. Внутри, Турлоу физически чувствовал это, не было практически ничего, кроме запаха страха пациента, которого Вейли допрашивал совсем как окружной прокурор.
— Какой работой ты собираешься заниматься, когда выйдешь отсюда? — спросил Вейли.
Питер ответил, не отрывая глаз от стола:
— Продавать газеты или чистить обувь, что-то в этом роде.
