колодки сажает и в Москву отсылает.
— Все это наговоры и клевета, ясновельможное лыцарство, — продолжал шляхтич и голос его зазвучал еще визгливее. — Конечно, приходится и наказать кого, так ведь без этого не то что государство, а и своя семья не обойдется. Только гетман и наказывает кого из старшин, то не по своей злобе или искательству, а за провинность перед войском и вольностью нашей. Все это наговаривают на него враги нашего спокойствия. Мне то что, — мне, ведь, все равно, какому гетману служить, только за правду стою. Да вы же его сами знаете, вы же его, панове-запорожцы, сами и на гетманство поставили.
— Сами поставили, сами и скинем, — перебил его, нахмурив брови, Шрам, — потому что был он прежде казак, как казак, а теперь зрадником стал! От него все зло у нас!
— Гей, панове, низовое товариство, да вы только хорошенько смотрите, так и увидите, что правда, как чистая олива, поверх воды плывет. Мне то что, я ведь за гетмана не стою, — оглянулся как-то боязливо шляхтич, — так только себе «миркую», что не отбирает он от вас вольности, а еще большие вам надает. Не для себя ли он заводит бояр да дворян, а для всей старшины и казаков, для запорожских же лыцарей наипаче.
— Ты нам про этого зрадника и не пой, — раздались гневные голоса, — потому что его голова уже на плечах не усидит, да смотри, чтоб и твоя удержалась.
Среди спутников Мазепы послышалось тоже движение, но Мазепа удержал их.
— Что вы, что вы, шановное товариство, — даже отступил слегка шляхтич, — я ведь за него не заступаюсь, так только «миркую», на сколько мне мой малый умишко помогает.
— А коли у тебя «порожня» шапка, так и молчи. Дорошенко нам будет гетманом!
— Дорошенко, так Дорошенко! — подхватили кругом, — а Ивашку на «шыбеныцю», «на палю»!
— Что ж, панове, славное лыцарство, — заговорил сладеньким голоском шляхтич, — это верно, Дорошенко славный казак и воин искусный. Только вот одного я в толк не возьму: как это он так об Украине печется, а к ляхам в подданство пошел и с ними приязнь держит, а кто же как не ляхи и задумали, и утвердили этот договор?
— Что правда, то правда, — произнес угрюмо Шрам, — с ляхами нам не жить!
— А опять и то, — продолжал неспешно шляхтич, — какой же он гетман? Ведь его татарский хан казакам дал, а еще такого сраму мы не «зажывалы» чтоб Украина своих гетманов от проклятых басурман получала.
На этот раз слова шляхтича произвели некоторое впечатление.
Палий ринулся было к нему, но Мазепа придержал его за рукав и, выступивши вперед, произнес громко, обращаясь к шляхтичу.;
— Говоришь, добродию, что Дорошенко не гетман, потому что его татарский хан дал: а дозволь-ка спросить тебя, если человеку голодному даст кто добрый кусок хлеба, спрашивает ли он, кто ему его дает? — На мою думку, он принимает его с благодарностью; а вот если кто урежет его батогом, тогда человек спрашивает имя обидчика, чтобы отыскать его и отплатить ему за несмачный гостинец!
— Ха, ха! Верно! Как в око влепил! — раздалось отовсюду, — король или хан, или сам султан дали его нам, а когда он мудрый воин и славный казак, так мы его сами гетманом «обыраемо»! Ему над нами и гетмановать!
При первых словах Мазепы шляхтич как-то резко вскинулся и быстро повернулся к нему.
Теперь Мазепа увидал его.
Его небольшое личико можно было б назвать даже красивым, если б оно не имело такого дерзкого и злобного выражения. Хотя на губах его и бродила сладенькая улыбочка, но небольшие черные глазенки, казалось, впивались в лицо каждого, словно ядовитые иголки; большие и густые черные усы, старательно подкрученные и подвитые, составляли удивительно комичный контраст с его тонкими ножками и остренькими чертами лица.
При виде Мазепы какое-то неприятное и боязливое чувство пробежало в глазах шляхтича, но Мазепа не дал ему опомниться.
— Ты Тамара? — обратился он к нему резко.
— Тамара, — отвечал вызывающим тоном шляхтич, забрасывая свою голову.
— А я — Мазепа, — подчеркнул подчаший, выступая гордо с обнаженной саблей вперед, — и говорю, что ты трус и лжец!
— Го-го! — пронеслось в толпе.
Шляхтич побледнел, как полотно; глаза его запрыгали от злобы, но Мазепа продолжал дальше.
— Может, теперь вспомнил меня? Ну, а если нет, так я тебе пригадаю. Панове товариство, — обратился он ко всему собранию, — в бытность свою в Варшаве я задел этого панка как-то ненароком батогом, он обругал меня за это недобрым словом и закричал, что обрубит мне уши, как паршивому псу. Я позвал его на лыцарский поединок, но он в ту же ночь исчез из Варшавы, а потом стал рассказывать всем, что вместо поединка дал мне только щелчок в нос и отпустил, как глупого мальчугана, домой. Вот мои уши — они целы, а каков этот хвастунишка и храбрец — вы сейчас увидите! Ну, вынимай, пане, свою саблю, — крикнул он на Тамару, — теперь тебе некуда уйти, — здесь мы при честном товаристве и посчитаемся!
Глаза Тамары впились с неизъяснимой злобой в лицо Мазепы, но делать было нечего: если бы он отказался здесь от поединка, то запорожцы забили бы его на смерть, как паршивую собаку.
Дрожащей рукой, но не изменяя дерзкого и вызывающего выражения своего лица, он вытянул саблю.
Толпа расступилась и образовала вокруг них широкий круг.
Мазепа сбросил на руки окружавших его казаков дорогой кунтуш и, выступив вперед, скрестил узкую и прямую саблю с саблей Тамары.
Послышался лязг стали; блестящие иглы засверкали в воздухе; все затаили дыхание.
Тамара, видимо, оробел, и это мешало ему владеть собой и лишало его руку твердости, а Мазепа сражался, словно играя, словно перед его грудью было не острие сабли, а детский мячик, который он подкидывал то туда, то сюда; улыбка не сходила с его лица, а сабля его носилась, как молния.
Вдруг произошло что-то необычайное.
Сабля Тамары вырвалась из его рук, зацепила самый кончик его носа и описав в воздухе красивый полукруг, врезалась за его спиной в землю.
На мгновенье все замерли от изумленья, но вслед за этим раздался дикий, оглушающий хохот пришедшей в восторг толпы…
— Вот и нажил себе врага, — размышлял про себя на другой день вечером Мазепа, шагая по направлению к куреню кошевого, куда его призвал только что посланный от Сирко казак. — Да еще какого врага! Ведь этот «куцый» не простит мне ни за что того срама, который он претерпел из-за меня.
На лице Мазепы заиграла веселая, молодецкая улыбка, ему вспоминался тот неимоверно злобный взгляд, которым впился в него Тамара после его удачного удара.
— Ха-ха! Да уж он этого не забудет, до самой смерти будет мстить… Ну что ж, пускай пробует. Только где же? Здесь не посмеет, а больше нам негде встретиться. И откуда он появился здесь? Верно польский «шпыг» какой-нибудь, прибыл сюда на разведку, разузнать, о чем толкуют на Запорожье. А может, и левобережный. Что-то он словно оправдывал Бруховецкого? Да нет, видно по перью, что варшавская птичка, да ведь я же с ним там и встретился. А сегодня его что-то нигде не было видно, и на раде не был, видно, не по вкусу пришлась вчерашняя пирушка!
Мазепа усмехнулся и перед ним встала, как живая, картина его поединка с Тамарой.
После его удачного удара дикий восторг охватил всю толпу: запорожцы подхватили его на руки и понесли вокруг майдана, затем поднесли к самому большому шинку и приказали выкатить прямо на плац бочку меда и бочку горилки, и тут-то началась гомерическая попойка. Все пили за его здоровье. Шрам и Кобец побратались с ним и поменялись крестами. Тамару запорожцы заставили принимать также участие во всех этих тостах. Боясь расправы казацкой, он не посмел отказаться, но Мазепа каждый раз ловил на себе его взгляд, такой злобный, такой затаенный и ядовитый, что он печально чувствовал, что этот маленький человечек готов будет теперь душу заложить, лишь бы отомстить ему и насмеяться над ним.
Чем окончилась пирушка, Мазепа не мог вспомнить, он знал только, что проснулся уже сегодня поздно от пушечного грохота, которым сзывали в Сечи запорожцев на раду; проснулся и с удивлением увидел, что
