будешь чувствовать, как острые зубы впиваются в тело и отрывают от него кусок за куском… особенно должно быть будет чувствителен первый кусок… Мороз побежал по спине Мазепы… Погибнуть и такой глупой, пошлой смертью! — путались в его голове мятежные мысли. — И где теперь мои мечты послужить отчизне? Где слово, данное гетману, исполнить его поручение? Где клятва, данная матери? Бессмысленная судьба тяготеет над ним и бросает его от одной смертельной опасности к другой… Он какая-то безобразная игрушка в руках судьбы! И вспомнилось ему живо, как он в такую же темную ночь летел привязанный на коне; испуганное животное мчало его вихрем; ветер свистел в ушах, в голове отдавались глухими ударами толчки от бешенного бега коня, веревки врезывались в тело… И вот лес черный, дремучий… мелькают гигантские стволы, налетают, чтобы разбить его голову, хлещут ветвями… Он молит Бога, чтобы скорее кончились его страдания, но конь инстинктивно скользит между деревьями и охраняет его муки… и вдруг сотни светящихся точек погнались, вот они сзади, направо, налево, несутся роем удлиненных теней… Но конь напрягает силы, вылетает на опушку и, лавируя между пересекающими ему путь волками, успевает броситься в какую-то довольно широкую реку и уплыть от преследователей…
С каждой минутой истощались силы Мазепы… руки его разжимались, ноги скользили по ветви, еще минута, и он сорвется… «конец, так конец», — мелькнула последняя мысль… и он выпустил из рук ветку… Ни тело при этом не сорвалось вниз, а только обвисло и село на сук: оказалось, что не только пола, а и «велеты» его кунтуша были прорваны острием торчавшей выше ветви и удерживали его на весу. Инстинктивно охватил тогда Мазепа руками дерево и уселся верхом на сучке, так ему было гораздо удобнее и покойнее…
Впрочем, это было только небольшой отсрочкой; волки преспокойно разлеглись вокруг дерева, видно было, что палачи решили терпеливо ждать своей жертвы… Ночь проходила; лес начинал сереть и синеть, но стая не разбегалась. Вот и верхушки соседних деревьев зажглись, но и это, видимо, не встревожило голодных гостей…
Мазепа изнемогал, бессонная, ужасная ночь, физические страдания и душевные пытки истерзали его, голова у него начинала кружиться, в ушах стоял звон, и он посматривал с ужасом, куда он должен будет упасть, как вдруг заметил, что волки начали вскакивать, тревожно настораживая уши. По лесу раздались вдали едва слышные крики… Еще мгновение, и стая шарахнула со всех ног и исчезла в дальних чащобах. В это же самое мгновение Мазепа уже не смог больше держаться на дереве: рукава его давно уже оборвались и не поддерживали, так что он в последнее время держался лишь силою мускулов, но они ослабели вконец, и он сорвался; на минуту замедлила его паденье пола, но она не выдержала всей тяжести и оборвалась.
Мазепа упал и, благодаря последнему обстоятельству, не расшибся, но все-таки от чрезмерного напряжения он потерял сознание и долго пролежал так, не слыша приближающихся голосов… Они бы так и удалились, не найдя его, если бы, случайно не набрел один казак на Мазепу. На его крики сбежались товарищи и привели в чувство своего ротмистра. Выпивши несколько глотков «оковитой», он пришел в себя, вспомнил ужасы пережитой им ночи, но никому из них не признался, а объяснил свое болезненное состояние крайним изнурением, свалившим его с ног.
Он сел на коня и, шатаясь в седле, едва доехал до стоянки; в дальний путь Мазепа не тронулся, решив отдохнуть.
Усталый, измученный, раздосадованный и на себя, и на все на свете, растянулся он на разостланной для него бурке и сейчас же заснул мертвым сном.
Только поздно вечером проснулся Мазепа, а на рассвете, совершенно уже оправившись, двинулся в путь.
Было прелестное осеннее утро, мягкое и теплое, но нежаркое; небо задергивал тонкий и прозрачный, как дымка, белесоватый туман; в воздухе было тихо, неподвижно; пахло прелым листом. В несколько минут все сборы были окончены, и путники, не заезжая уже никуда, отправились прямо «на кресы», в дикие поля.
Чем дальше подвигался вперед Мазепа, тем больше разгоралось в нем желание увидеть поскорее Галину. Все заботы и мысли о будущем, отчизне, — все отошло теперь назад, оставив место милой дорогой девушке, так долго забываемой им для них. Мазепа торопил своих спутников, но двигаться еще скорее не было никакой возможности.
Так как хутор Сыча лежал в стороне от всех шляхов и было невозможно отыскать его на степи, то Мазепа решил отыскать прежде всего устье Саксагани, а потом и направиться прямо вверх по ее течению. Однако, хотя старый Лобода и знал дикие поля, — но на эти поиски пришлось употребить немало времени. Поколесивши вдоволь по степи, казаки нашли, наконец, устье Саксагани. Теперь уже всякие сомнения и тревоги покинули Мазепу: надежда на близкое свидание наполняла его сердце неизъяснимым блаженством. Хотя он и не знал, как далеко от устья Саксагани отстоит хутор Сыча, но, судя по тому, что речонка начинала все больше суживаться, он заключил, что хутор должен был быть уже недалеко. Завидя какую- либо могилу или островок белых лилий на речке, он стремительно скакал вперед и видел снова все ту же бесконечную степь. Так прошел один день, другой, наконец на третий день утром рано, отъехавши верст десять от последней своей стоянки, Мазепа выехал на невысокую могилу и к величайшей своей радости заметил вдали на горизонте густую группу уже пожелтевших деревьев, среди листвы которых просвечивало что-то белое.
Невольный крик восторга вырвался из груди его; спустившись с могилы, Мазепа пришпорил своего коня и понесся вскачь к видневшемуся вдали «гайку».
Конь несся птицей, и вскоре перед Мазепой вырисовалась уже совершено ясно открытая с этой стороны котловина и разукрашенная всеми красками осени густая роща. Вот среди желтых, зеленых и багровых листьев мелькнуло что-то белое, еще раз и еще… и перед глазами Мазепы выступила уже совершенно ясно беленькая хата, высокий частокол, ворота, клуня…
Не было сомненья — это был хутор Сыча.
Мазепе показалось, что сердце его разорвется от бурного прилива радости.
— Галина, Галина! — закричал он, сбрасывая шапку и махая ею над головой, словно девушка могла услышать на таком расстоянии его голос. Еще, еще несколько минут, и вот он въехал под тень рощи, вот пронесся мимо вишневого садика, окружавшего хуторок, вот мимо него промелькнул высокий частокол, и, наконец, усталый запенившийся конь его остановился у ворот.
Ворота были заперты.
Какое-то неприятное предчувствие шевельнулось при виде этого в душе Мазепы.
— Да что это в голову лезет! Дид с рабочими, очевидно, на поле, а баба с Галиной заперлись, — успокоил он тут же себя верным соображением и, не вставая с коня, закричал громко:
— Гей, Галина, Галина! Открывай ворота! Принимай гостей!
Прокричавши эти слова, Мазепа замер в счастливом ожидании… Лицо его улыбалось, на глаза набегало что-то влажное… вот-вот раздастся звонкий голосок Галины, легкий звук, ее шагов, распахнутся ворота, и… но кругом все было безмолвно.
Мазепа прождал еще мгновенье… Ни звука! Страшная мысль шевельнулась в его душе.
— Галина, Галина! Гей, кто там?.. Отворите же ворота! — закричал он еще громче и снова замер в ожидании ответа. За воротами все было мертво и безмолвно. Холодный ужас охватил сразу Мазепу. — Татары! — промелькнуло у него в голове; но кругом все было в таком образцовом порядке. Ни следа пожара, или разоренья, или какого-нибудь насилия не видно было кругом.
— Что ж это значит? Умерли они все? — Не останавливаясь дольше на этой мысли, Мазепа соскочил с коня и, подбежав к воротам, начал стучать в них со всей силы.
Ответа не было.
И вдруг словно молния ударила перед Мазепой: ему вспомнились все те рассказы об ужасных поветриях, от которых вымирали целые семьи; какой-то необыкновенный холод пробежал по всему его телу и в то же мгновенье все как-то об рвалось в его душе… Как безумный, принялся он стучать в ворота, выкрикивая то имя Галины, то бабы, то Сыча.
Сколько времени прошло в его криках, он не мог дат отчета.
Вдруг за воротами послышался явственно какой-то шум; Мазепа замер от тревоги, радости, надежды и боязни ужасной вести. Да, это были шаги, но шаги мужские.
— Что? Живы? Здоровы? Это я, Мазепа! — закричал невидимому человеческому существу,
