приближавшемуся к воротам, но ответа опять не последовало.
Снова смертельный ужас охватил Мазепу; но вот ворота распахнулись и перед ним показался Немота. Завидев Мазепу, он с радостным мычаньем бросился к нему навстречу, Мазепа не обратил внимания на его приветствие.
— Галина? Умерла? Умерла? — закричал он каким-то безумным голосом, хватая Немоту за руки.
— Мм… мм! — замычал глухонемой, замотавши отчаянно из стороны в сторону головой.
— Значит, больна… лежит без присмотра… без призора, — говорил Мазепа и, — не расспрашивая дальше Немоту, он бросился вихрем в хату.
Кругом все было тихо, безлюдно. Заглянувши в пекарню, Мазепа бросился в ту светлицу, где лежал он сам — здесь та же ужасная, леденящая пустота. Не понимая, что он делает, Мазепа бросился, как безумный, в сад, затем в клуню, за ворота и снова во двор — никого не было кругом!
Немота все время старался поспешать за ним, но не мог никак догнать его. Наконец, Мазепа вернулся снова в хату и измученный повалился на лаву.
Все здесь было так, как и тогда, даже засушенный венок на иконах, даже свежие рушники на окнах. Но, Боже, какая ужасная перемена произошла с тех пор! Тогда кругом все сияло весною и счастьем, а теперь в окна смотрит хмурая осень, тогда эту скромную хату оживлял звонкий, серебристый голосок Галины, наполняя сердце Мазепы неизъяснимым блаженством, а теперь как мертво, как страшно все кругом!.. А Галина, Галина!.. Где она? Что случилось с нею? Куда делись они все? Умерли, погибли? Татары увезли? Ляхи? Что же сталось с ними?! Как безумный, сорвался Мазепа снова с места, но почувствовал в это время на плече своем чью-то руку. Перед ним стоял тот же немой.
— Умерла, умерла? — закричал снова Мазепа, впиваясь пальцами в руку немого.
— Мм… мм… — замычал Немота и замотал отрицательно головой.
— Жива!? — вскричал радостно Мазепа. Немой закивал утвердительно головой.
— Но где же она? Где все остальные?
Немой замахал рукой куда-то в сторону.
— Уехали? Да? Но куда? — схватил его снова за руку Мазепа. Немой пожал плечами и снова замахал и рукой, и головой. Мазепа схватился за голову; что было делать? Как узнать истину? Из знаков этого несчастного он мог уяснить себе только то, что они уехали куда-то далеко.
— Зачем уехали? Как уехали? — засыпал он снова вопросами немого.
Немой прижал руки к лицу и сделал вид, что он горько плачет.
Сердце замерло у Мазепы.
— Плакала? — вскрикнул он. — Галина, да? Она какала, не хотела ехать? Боже! Значит, увозили насильно, против воли… Стой! — Они сами поехали?
Немой закачал отрицательно головой. Мазепа почувствовал, что все мешается в его голове.
— Значит, увезли, да?
Немой закивал утвердительно.
— Но кто же? Кто? Скажи! Татары? — Нет? Запорожцы? Нет? Ляхи? Москали? Нет, нет! Так кто же? Знак, знак, хоть знаком!.. — закричал он, сжимая до боли руки немого и впиваясь глазами в его обезображенное лицо.
Немой быстро замахал руками, то прикладывая их к голове, то к подбородку, то опуская, то вытягивая, то подымая их.
— О, Господи! — простонал Мазепа, опускаясь в изнеможении на лаву: движения и знаки немого были совершено непонятны для него.
XXXIV
Быстро надвигались неприглядные осенние сумерки. Какая-то мгла окутывала и большое село, раскинувшееся в широкой балке, и все окрестности серой пеленой; пахло дымок и горелой соломой.
В большой просторной хате, стоявшей на краю села у грязной дороги, потоптанной конскими ногами и широкими колесами возов, ярко светились окна красноватым, расплывавшимя сквозь туман огоньком. Этот заманчивый, приветливый огонек словно манил под кровлю высокой хаты каждого путника; усталого, продрогшего, измученного ездой по этой разбитой грязной дороге, обещая ему теплый очаг, кружку доброго меда и приятную компанию. За последнее ручались нагруженные мешками возы с понурыми волами, стоявшие подле корчмы и кони, привязанные у высокого столба, вбитого при входе.
Действительно, в корчме собралось немало народа. Большую светлицу с затоптанным глиняным полом и потертыми стенами слабо освещал стоявший на прилавке «каганець». У грубых деревянных столов, расставленных в светлице, сидело душ десять поселян; одеты они были в грубые свиты, но кое-где среди них виднелись и поношенные казацкие жупаны. Большая часть поселян были уже «дядькы», пожилые люди, но тут же, немного в стороне, сидели и два молодых казака: один из них был красивый, молодой, чернявый парубок с быстрым взглядом и оживленным лицом; другой — с круглым добродушным лицом и небольшими вечно смеющимися карими глазами.
Был в корчме еще один посетитель, но его или не замечали собеседники, или он был настолько ничтожной личностью, что на него никто не хотел обращать внимания, — последний сидел один, неподвижно в углу подле прилавка, почти совсем закрытый высокой «фасою» с таранью и бочонком пива. Одет он был в длинную керею с нахлобученным на самые глаза капюшоном, так что лица его нельзя было рассмотреть, только из-под темного капюшона мелькал иногда пытливый внимательный взгляд его темных глаз. Судя по внешнему облику, его можно было принять за какого-нибудь купца средней руки. Одежда его была вся в грязи; высокие сапоги покрыты были также комьями грязи, видно было, что путник ехал откуда- то издалека. Хотя собеседники совершенно не замечали его присутствия, но путник относился не так равнодушно к ним и к их беседе: перед ним стояла давно забытая кружка меда, а сам он внимательно прислушивался и присматривался ко всему, происходившему в шинке.
Слабый свет каганца тускло освещал довольно обширное помещение, наполняя углы его дрожащими тенями. Перед каждым из гостей стояли оловянные стаканы, глиняные кружки и другая винная посуда; синий дымок от коротеньких «люльок», которые «смокталы» поселяне, стлался под потолком. В хате было душно, пахло горилкой, дегтем и тютюном; однако эта атмосфера ничуть не стесняла собеседников, так как между ними шел весьма общий разговор.
— Так-то так, панове, пора нам «обрядытыся» да обдуматься, неладное что-то затевается кругом, — говорил степенно один из поселян с длинными пестрыми разношерстными усами и коротенькой «люлькою» в зубах, — выходит, что уже невтерпеж, слышишь, не «чутка», а правда, что Москва отдала Киев ляхам на вечные часы.
— Кто говорил тебе? Откуда услыхал, Гараську? — перебили его вопросами соседи.
— «Кто говорил тебе? Откуда услыхал, Гараську?» — передразнил их флегматичный оратор, не выпуская «люлечкы» из зубов. — Уж я не баба, из «очипка» новины не вытяну, коли говорю, так, значит, знаю… А не только, говорю вам, отдадут, а ляхи повернут сейчас все церкви и св. Киево-Печерскую лавру на свои костелы, а святых «ченцив» и всю братию, чуешь ты, выгонят «паличчям» из всех келий!
— Ох ты, Господи праведный, да как же это так, панове? Да неужели же мы это допустим? — заволновался сосед первого поселянина, невысокий худощавый дядько с светлыми усами, бледно-голубыми глазами и каким-то чахоточным румянцем впалых щек. — Нельзя нам без Киева быть. Нельзя отдать на поталу печерские святыни!
— Стой, дядьку! Не турбуйсь! Без Киева не будешь! — закричал насмешливо молодой чернявый казак, сидевший со своим товарищем за отдельным столом. — Гомонят кругом люди, что не только Киев, а и весь правый берег и всех нас здесь на левом берегу хочет Москва ляхам отдать, — стало быть с Киевом.
— Правда, правда, — поддержал другой сосед Гараськи, широкоплечий смуглый мужик, — проезжали здесь гости с правого берега, так молвили, что у них всюду, во весь голос люди говорят, что постановили ляхи истребить весь наш народ! Вот оно что!
— А мы-то, как бараны, что ли, будем ждать, пока нас в резницу не погонят! — стукнул с силой об стол оловянной кружкой один из слушателей, черноволосый мужик средних лет, с угрюмым взглядом и синим,
