Посольская и ханская ставки расположились в двух ложбинах, покрытых корявыми кустами и колючками. А за ними — холмы, холмы и застывшее море.
Русские и башкиры чувствовали себя неуютно в этих тесных котловинах. Чтобы развеяться, сбросить с себя томившую их печаль и скуку, они взбирались на холмы, всматривались в горизонт, будто ждали оттуда света и радости.
Неутомимые Зиновьев и Писарев и осенью, и зимой возились с какими-то приборами, брали на пробу почву и воду. Что-то писали, чертили, заносили в журналы. Едва показывался кто-нибудь чужой, они прятали свои приборы в мешки и делали вид, что рубят кусты, заготавливают топливо. Посольский люд обычно ходил за ними по пятам и помогал им: все развлечение, возможность отвлечься от грустных и тревожных дум.
Голые заснеженные просторы томили душу. Пронзительный ветер гнал рябую поземку, мгновенно заметал следы. Будто земля эта изначально была непримирима ко всякому следу, твердости и постоянству. Там, где вчера еще высился большой сугроб, сегодня чернели пески. Там, где такыр звенел под ногами, — горбился сугроб... Где степь, где море? Не разберешь: все сияло белизной. И скользили, ползли, извивались тысячи белых змей, желая обогнать одна другую.
Тевкелеву приходило порой на ум, что он и его люди — точно моряки, потерпевшие крушение. Выбросило их в середину безграничного океана, прибило к необитаемому острову. И хотелось бы снова выйти в море и плыть дальше, к родному берегу, да корабль разнесло в щепки... Только по солнцу, которое каждое утро восходит и каждый вечер заходит в одном и том же месте, можно сосчитать, сколько однообразных, томительных дней прошло, протекло здесь, вдали от людей и привычной жизни. Другой, совсем другой жизни... С утра до вечера с отчаянием, тоской и надеждой смотрели они на это равнодушное бесстрастное солнце. Степняки эти не менее опасны, чем неведомые моря и океаны. Едва сделаешь неверный шаг, едва оступишься — поминай как звали...
Нет, не видно паруса надежды в этом чужом океане, как ни вглядывайся в горизонт! О боже, что ждет его и людей, за которых он, посол, тоже в ответе! Они осунулись, истомились за три месяца. Обросли бородами, пообносились. Но терпеливы, как терпеливы! Тевкелев позвал Таймаса: вот кто никогда не унывал, всегда был готов к действию.
«Завтра Новый год! Нет для русского человека высшего наслаждения, чем сидеть в новогоднюю ночь около пушистой елки и вдыхать запах хвои. — Тевкелев зажмурился, будто бы уже испытывал это наслаждение. — Подумай, как получше провести новогодний праздник, чтобы поднять дух наших солдат. А то все носы повесили, приуныли без праздников-то!»
Юмаша снарядили в ближний аул, к Есету, за кониной и бараниной. Таймас принялся пересчитывать наличные припасы и посуду. Сохранилось два бочонка самогона и несколько бутылок французского шампанского, их Тевкелев выпросил у уфимского воеводы на случай, если миссия его будет удачной. Что ж, если не было повода угостить шампанским казахских воротил — сгодится для своих!
Верно гласит народная мудрость: «Один лишь шайтан живет без надежды!»
Солдаты прочесали окрестные холмы и отыскали саксаул в рост человека. Распороли несколько шапок, вынули из них вату и посыпали голые ветки «снежком». Старые железяки и деревяшки из утвари сгодились на игрушки. Дедом Морозом обрядили бородача Цапаева. Чтобы укрыть его усы и бороду ватой, пришлось распотрошить тюфяк. У непоседливого казака белые усы и борода облетали несколько раз — не мог он без того, чтобы не понюхать табачку, а понюхав, чихал от души...
Никто не соглашался быть Снегурочкой. Согласился после долгих отнекиваний и препирательств Костюков. На него еле-еле напялили одолженное у аульских женщин длинное белое платье и белый платок. Парень превратился в мишень для беззлобных шуточек: уж очень смешно он выглядел, забавно и несуразно.
— Если эдакой невесте да не найти двух мужей, чтоб один к губам льнул, а другой к коленям, она никогда не сможет, бедняжечка, зачать! — Господь воистину сделал подарок острослову Цапаеву и людям, которые от души хохотали, глядя на Костюкова.
Люди из ханского аула и из аула Есета приехали посмотреть на русский праздник, весть о котором облетела окрестности. Они удивлялись безудержному веселью и беспрерывному хохоту этих чудных русских. Больше всего изумила их щедрость бородатого старика в белой одежде с большим мешком за плечами. Каждому, кто подходил к нему и называл имена оставшихся дома детей, он горстями сыпал пиленый сахар, пряники и еще какие-то диковинные сладости.
Куда только подевалась суровость непонятных, странных пришельцев из России! А как легко, будто кумыс, пьют они вонючую белую жидкость — хоть бы поморщились! Опрокинут в себя стакан, понюхают кулак и только после этого бросают в рот какое-нибудь свое лакомство.
В полночь поднялся посол Тевкелев и провозгласил:
— Вот и Новый год наступил! С богом! Да пошлет он нам всем здоровья, счастья и успехов во имя России и царицы-матушки.
Все повскакивали со своих мест. Огромные мужики, к удивлению казахов, стали обниматься и целоваться, тискать друг друга, стучать лапищами по плечам и спинам друг друга, что-то быстро и взволнованно говорить.
Потом взяли в руки бутылки с серебряными головками, открутили на них какие-то железяки: раздались выстрелы. Казахи зажали ладонями уши, а русским все нипочем — шумят, тянут стаканы, пьют пенящееся буйное вино, хохочут. Поднесли напиток и казахам, но никто из них не отважился его попробовать.
Сам посол обратился к султану Ниязу, протянув ему полный стакан:
— Пусть Новый год всем нам принесет только удачу!
— Попробуем и мы новогодней русской похлебки! — не выдержал Нияз. Сделал несколько глотков. Поперхнулся, закашлялся, сморщился, передернулся...
Русские добродушно засмеялись, а казахи встревожились:
— Что случилось, султан?
— Ничего не случилось, чего всполошились? Это только на первый взгляд похоже на водицу, а как в рот возьмешь, знаете как обжигает! Будто всыпал туда горсть клопов.
Теперь уже до колик смеялись все — и русские, и башкиры, и казахи...
Миновала первая половина января. В дневнике Тевкелева появилась коротенькая, на полстранички, запись: «Пятого января 1732 года послал с Аральского моря почту в Петербург с уфимским дворянином Кириллом Барабанщиковым и Кыдриясом Маллакаевым. Вместе с ними отправились казахские послы с письмами от хана Абул-хаира, хана Самеке, султана Батыра, каракалпакского хана Кайыпа, а также с письмами нескольких каракалпакских предводителей родов и религиозных лиц».
Больше не произошло ничего такого, из-за чего стоило бы марать бумагу.
Ударили морозы, выпал свежий снег. Земля приоделась в новый наряд, помолодела. Абулхаир пригласил Тевкелева поохотиться по нетронутому снежку на лис. Тевкелев отказался, памятуя о похищении Таймаса. Решил довольствоваться единственным своим развлечением — прогулками да размышлениями на досуге.
Он представлял себе, как счастливы были Барабанщиков и Маллакаев возможности вырваться из этой глуши, из этого плена без оков!.. С ними ушли письма на родину. Солдаты, как и сам Тевкелев, писали их — радовались и печалились. Вроде бы поговорили со своими любимыми и близкими, да вот только ничего не услышали в ответ!.. Скажи им сейчас: идите пешком домой — все пошли бы! Невзирая на стужу, зиму и долгую опасную дорогу... Но кто же скажет такое? Кто даст им ступить хоть на шаг из этой степи?!
Тевкелев про себя делил казахов на «ханскую партию» и «партию противников». Последняя давно не давала о себе знать, затаилась. И ему думалось порой: «Уж лучше бы они кричали, спорили, шумели, чем такое вот не предвещающее добра молчание, такая опасная тишина».
Однажды поздним вечером к ханской юрте подскакал всадник.
— С кем можно перемолвиться словом? — прозвучал голос бия Балтабека. Бий явился в неурочный час, значит, привез важные новости.
— Слезай с коня, заходи в дом!
Запыхавшийся Балтабек сообщил, что противники Абулхаира собрали огромное войско и хотят совершить набег на хана и посольство. Среди заправил был и Жантума, недавно скандаливший в ханской юрте...
