[52], когда лазал через Митенькин забор[53] и рвал яблоки в саду, когда занимался любовью с колоритной местной потаскушкой под домом Грушеньки[54]. Да, там была жизнь. А здесь… здесь лишь тишина да пыль.
Впрочем, вспоминать о Старой Руссе было сейчас не время, он забрался сюда не для воспоминаний, а для того, чтобы выработать окончательный план охмурения странной старухи. Ах, эти вечные петербургские старухи, все они непременно с какой-то подковыркой, черт бы их всех побрал разом!
Данила поднялся на третий этаж и с глубокомысленным видом двинулся вдоль витрин, изображавших, по мысли музейщиков, бытовые иллюстрации к романам «великого писателя». Вот почему-то падающее кресло и часы – «Бесы», а вот ворох тряпок под копией с Гольбейна[55] – «Идиот».
Дах равнодушно проходил мимо витрин, видя себя среди этих нелепых декораций, но мысли его скользили по стеклам совсем в другом направлении. На что ее поймать? Не на демонизм же Блока и не на мистику – какая уж мистика после стольких лет советской власти. Реальность, господа, всегда и везде в первую очередь верх берет только реальность. «Фантастический реализм, – усмехнулся внутри недремлющий оппонент. – И место самое подходящее». «Да пошел ты», – беззлобно послал его Данила, но к сведению его совет все-таки принял. «Так… Чем же все-таки закончила эта дамочка – любительница тройственных союзов? – Глаза Данилы остановились на желтоватой фотографии массивного моста через реку: – Дрезден. Дрезден… Немцы. Ага, вот тебе и фантастический реализм – конечно же, их с Натой угнали в Германию, они выжили и потом работали, кажется, в Новгороде, в музее. Отсюда и надо плясать. Какая- нибудь пронзительная история о выживших в неволе, помнивших двух неразлучных сестер, рассказы Таты об альбоме… Нет, на всякий случай надо говорить об альбомах – их явно могло быть несколько… Отлично. Остальное – дело техники и личного обаяния».
Данила тряхнул головой, убирая упавшие на глаза волосы, и, словно в первый раз, осмотрелся. Он стоял в так называемом втором зале, где со стен глядело множество женщин; все они тщились быть загадочными, дерзкими, роковыми, и только в простоватом еще лице юной Сусловой читался откровенный восторг перед открывающейся впереди жизнью и жажда этой жизнью жить. Данила вздохнул от жалости и поспешно отвел глаза. Оказалось, что в зале он не один: у окна, уткнувшись взглядом в какие-то брошюрки на столе, стояла девушка. Темно-русые волосы не скрывали упрямого затылка, и это понравилось Даниле, тем более что остальное не представляло никакого интереса – не бог весть какая фигура, скованная поза, явно случайная посетительница от нечего делать или дурной погоды, если и вообще не провинциалка.
Он зевнул, не прикрывая рта, и уже собрался спуститься, чтобы где-нибудь по дороге успеть выпить коньяку. Но девушка вдруг обернулась одновременно с ним, и он своей хищной памятью профессионала мгновенно узнал ту самую недоутопленницу со Стрелки. Но где же длинные волосы, которые явно делали ее интересней? Недоутопленница в музее Достоевского! Какая прелесть! Данила невольно рассмеялся фантастическому реализму ситуации. Ах, как жаль иногда становится, что он всего лишь филолог, а не литератор, ей-богу. Данила, не стесняясь удивленного взгляда девушки, продолжал смеяться и совершенно откровенно разглядывал неожиданно вновь ожившее перед ним летнее приключение.
– У меня что-нибудь как бы не в порядке с одеждой… с косметикой? – вдруг достаточно спокойно поинтересовалась девушка, но все же в последний момент по-детски вспыхнула всем лицом.
– О, нет, что вы… – все еще смеясь, ответил Дах. – Все в порядке. Простите меня, смех относится совсем не к вам… то есть к вам, конечно, но совсем не потому, что в вашей внешности есть что-либо смешное…
– Тогда почему же? – почти потребовала она.
– Вы про Пигмалиона слыхали когда-нибудь?
– Что-то слышала. Это насчет скульптуры?
– Да, примерно. Насчет ожившего творения, мадемуазель. Или мадам. – Дремучее невежество недоутопленницы нагнало на Данилу скуку. Она стала ему вдруг совсем неинтересной, отчего он еще сильнее удивился, вспомнив, что нашел ее в компании людей явно другого сорта.
– И при чем же здесь я?
– Да ни при чем – все дело во мне, и только. Хотите – извинюсь совершенно официально, – и Данила театрально рухнул на колено.
Из соседнего зала уже спешила бдительная смотрительница.
– Все в порядке, мэм. Неужели вы еще не привыкли, что у вас в музее порой происходят фантастические вещи? По крайней мере – должны происходить, – торжественным тоном попытался успокоить бдительную служительницу Дах. После чего, глядя на несколько опешившую бабку, как-то странно добавил: – Иначе Федору Михайловичу совсем будет тут скучно.
– Прекратите паясничать, мужчина, иначе я вызову охранника, – растерянно заявила та.
– Да пошла ты со своим придурком, – лениво огрызнулся Данила и, безапелляционно подхватив окончательно смутившуюся девушку под руку, пошел вниз. – Идемте, идемте. Иначе достанет вас эта достоевская служка; будет, как пес, ходить из зала в зал и сопеть вам в спину. Федор вас не простит за это, – вдруг добавил он ей шепотом прямо в ухо.
– Подождите, мне же надо пальто, – остановилась девица уже у самых дверей на улицу.
– А, ну да. Мне, кстати, тоже. Да, впрочем, я вас и не задерживаю. Рад, что все закончилось вполне благополучно.
– Это вы об этой… хранительнице?
– Смотрительнице. В общем, да. – Данила натянул куртку, проигнорировав гардеробщика, ожидавшего, что он подаст пальто и спутнице. – Счастливо, барышня.
– До свидания.
Тугая дверь уже было подалась вперед, как сзади Данила услышал веселый голосок:
– Ну, привет. «Кто-кто». Я, конечно, Ап-па. Да, Апа. Тьфу ты, совсем глухая. Да. Я типа в музее… – Дах осторожно отпустил дверь и, по-кошачьи неслышно вернувшись внутрь, прижался влево, к киоску. – … Ерунда, конечно, я тут ничего не знаю. Ой, слушай, какой прикол… Что? Спешишь? Ну ладно, давай. Ладно, в час…
И девушка в черном, весьма сомнительного покроя пальто и слишком цветастом шарфе выскользнула на улицу.
Данила, так же неслышно, последовал за ней.
Не может такого быть. «Апа». Странное имя. Может быть, он ослышался, и она сказала «Капа», Капитолина? Но нет, он слышал четко и даже уловил в интонации некоторую неуверенность или, скорее, заминку – так говорят люди, выбирающие, как представиться. Помнится, одна его подруга, имевшая четырех мужей, представляясь по телефону, каждый раз задумывалась, под какой же фамилией знает ее тот, кому она звонит. И тут эта же заминка в доли секунды. «Апа». Возможно, прозвище, кличка, как любит эта нынешняя чатовская молодежь? Они шли уже снова мимо Стоюнинской гимназии – было ясно, что девушка спешит в швейцарские кондитерские[56]. Данила, не упуская добычу из вида, быстро перебрал в уме все знакомые ему женские имена – и не смог остановиться ни на чем.
– Полина!
Но девушка не оглянулась, даже не вздрогнула. Неужели он всетаки ошибся? Черт! До старухи отсюда три минуты, и можно рискнуть.
– Апа! – развязно крикнул он.
Девушка быстро обернулась, но, увидев его, вероятно, сочла, что ошиблась.
– Да, это я к вам обращаюсь. Вы же Апа?
– Да, а вы откуда знаете?
– Я слышал, как вы говорили по мобильнику.
– Зачем вы за мной идете?
– Из любопытства. Вас что, действительно зовут Апа?
Девушка вдруг покраснела, как будто ее уличили в чем-то запретном, и ответила почти с вызовом:
– Да, действительно.
