– Страшно? – Слушающий словно смутился, но небольшие глаза его сверкнули.
– О, да! Я готова закричать была, но ты так ласково спросил, не видала ли я просто дурного сна. И мне еще страшнее от того, что ты знаешь, какой я сон видела.
– И какой же? – совсем побледнел господин. – О том, что я тебя разлюбил?
– Ах, не перебивай, пожалуйста! Я, знаешь ли, и сама боюсь, чтобы кого очень не разлюбить! – Она вдруг презрительно усмехнулась, что шло совершенно вразрез с восторженностью ее юного лица. – Сон был о том, что ты – не ты, что филин – не сокол… ах, не то, не то… что я говорю…
– Ты хотела сказать, что в этом сне… что я погублю тебя? – вдруг жестко произнес господин в летнем пальто, и капли пота обильно выступили на его высоком крутом лбу.
Дама подняла чуть скуластое лицо, и стало видно, что она еще совсем девочка, и что взрослый костюм, и дорогой зонтик от Пуалю, и смело остриженные волосы – суть только полудетская игра. И что больше всего на свете ей сейчас хочется прижаться лицом к широким лацканам пальто и заплакать легкими слезами первой любви. Но вместо этого она поджала и без того тонковатые губы, отчего на какой-то краткий миг показалась гневным раскольничьим ликом, и отчетливо прошептала:
– Нет, я – тебя.
Глава 23
Графский переулок
Данила вышел на улицу в тот предутренний час счастливых любовников и убийц, когда все вокруг спит самым крепким сном. Желтые, серые и грязно-зеленые дома окончательно теряли в это время цвет, и казалось, что человек не идет по улице, а плывет по заполненному чернотой венецианскому каналу. В такие часы безвременья и безбытности можно ощутить себя кем угодно, когда угодно и где угодно. Впрочем, конечно, последнее – натяжка: ощутить себя в такие моменты можно лишь в Петербурге.
И Дах ничуть бы не удивился, вдруг встретив на углу господина невысокого роста, худого и небрежно одетого, с портфелем дрезденской кожи, который, нервно куря толстую вонючую папиросу, стоял бы здесь и не то со сладострастьем, не то с ненавистью смотрел на непотушенный свет в его, даховской, комнате…
«Шел бы лучше редактировать свое „Время“», – беззлобно бросил ему Дах мысленно, помня, как сам недавно тоже стоял напротив дома на Канаве.
Или встретилась бы ему уже на Фонтанке компания, на двух лихачах возвращающаяся откуда-то с Линий, когда угар сомнительного развлечения уже прошел, и остались только досада и стыд. И мелькнула бы во втором возке только-только начавшая входить в моду высокая меховая шапка певца крестьянских страданий[144], а с первого сверкнули бы лукавые глазки публичной девки российской словесности[145].
Неожиданно для самого себя Данила даже привстал на цыпочки, чтобы посмотреть, а не видно ли там и того, кто стоял у него под окнами с папиросой, или же благопристойнейшего Якова Петровича. Но лихачей уже простыл и след.
Впрочем, Дах совершенно не расстроился: сейчас он шел по делу абсолютно реальному. Свернув в одну из маленьких улочек прямо за домом Лунина[146], он зашел в незаметное кафе с гордым названием, работавшее двадцать четыре часа в сутки. Три пластмассовых столика, сонная продавщица, она же официантка, засохшие салаты и эклеры. В самом углу сидела живописная личность непонятного возраста с буйной шевелюрой и бородой, когда-то, видимо, огненно- рыжими, а теперь тускло-пегими. Рядом стоял этюдник и валялись листы бумаги. При виде Данилы человек бодро вскочил и протянул запачканную углем руку.
– Ну, здравствуй, князь, – усмехнулся Дах, пожимая руку. – Что новенького?
– Сущий голяк, сущий. «Христиане скупы стали, деньгу любят, деньгу прячут… Ходишь-ходишь…» – громко затянул он из «Годунова». А потом бодро добавил: – Но вы меня звали, и я здесь.
– Ладно, уймись. – Дах заказал певцу стакан портвейна, а сам достал крошечную бутылочку «Адвоката». – Надеюсь, за тобой не увязался очередной товарищ по искусству?
– Все чисто, обижаете.
– Хорошо. Вот что, Гия, есть у тебя кто-нибудь на «Слезе»[147]?
– Там контингент огромный, но уж совсем… того. – Грузинский князь, как и положено, соблюдал иерархию и с большим пренебрежением относился к маргиналам, считающим своей родиной памятник певцу униженных и оскорбленных.
– Оставь свои бредни при себе. Мне нужен человек с двумя крупными собаками, вероятно овчарками, вероятно кобель и сука. Скорее всего, бывший интеллигент. Ясно?
Гия залпом осушил стакан и шмыгнул переломанным носом бывшего боксера.
– Вы же знаете, я по людям не спец, я же художник. Вот картинку надыбать – пожалуйста, а людишек искать…
– Я что, тебя прошу искать? Опроси свою братию, которая вам дурачков-клиентов на улицах поставляет. – За столько лет Данила так и не смог привыкнуть к поразительной глупости, толкающей людей заказывать у уличных художников их чудовищные пейзажи и питекантроповские портреты. Гия, клявшийся всем, что он грузинский князь, был еще из лучших, с двумя образованиями, и худо-бедно настоящую живопись знавший.
Дах выловил его лет десять назад у одного старичка-краснодеревщика, где Гия тогда от полного безденежья ловил мышей, сильно портивших драгоценную мебель. Божий старикан был против убийства и отравы и потому нанял Князя ловить животных сачком и руками. Князь оказался человеком хотя и безалаберным, но честным и сметливым, и вот теперь работал в тайной армии Даха специалистом по живописи тридцатых. Сейчас Дах выбрал его потому, что на более низких маргиналов образованный бомж не клюнет, а Князь был артистичен и даже читал Бергсона.
Данила положил на столик две тысячи и подвинул бутылочку с глотком ликера.
– Остальное, разумеется, потом. И запомни: cito dat, bis dat[148], то есть скорость увеличивает сумму и наоборот.
Дах вышел на улицу, напоследок увидев, как Гия бережно прячет бутылочку за пазуху. У Данилы неожиданно защипало в носу: все знали, что со времен старика-краснодеревщика Князь настолько пристрастился к мышам, что постоянно таскал их за пазухой и баловал всевозможными лакомствами, включая и алкогольные.
Обратный путь был скучен, и Данила десять раз пожалел, что не поехал на машине.
Дело с собачницей, как ни странно, оказалось гораздо проще. Апа показала ему дом и подъезд, и он первым же свободным вечером заглянул в знаменитый дом, отразивший разочарование в модерне и ретроспективные увлечения его автора. Посмеявшись над глупой инсталляцией и раскланявшись на лестнице с известной в недалеком прошлом балериной, он позвонил в дверь второго этажа.
– Елена Петровна? – Хозяйка мило улыбнулась, а Дах опасливо посмотрел на висевший на старинной вешалке китель полковника милиции. Ментов он ненавидел с детства. Ну и дом! – Мне рекомендовали вас как специалиста в области психологии собак…
– Это к Наташе Криволапчук.
– Но моя хорошая знакомая недавно консультировалась у вас. Вот, кстати, маленький презент, вы тогда очень помогли девочке. – Он протянул крошечный флакончик розового стекла в виде средневековой розетки. Такие он брал у бабулек по стошке, а удовольствие дамам они доставляли неизменно.
Елена Петровна улыбнулась еще милей.
– Ах, вы о девочке с таким удивительным именем Аполлинария.
– Чем же оно удивительно? – сделал удивленное лицо Дах.
– Как?! – На лице хозяйки выразилось почти возмущение. – Любой приличный человек должен знать, что это имя одной из возлюбленных Достоевского, прообраза Полины в «Игроке», Катерины Ивановны в «Карамазовых», Лизы Тушиной в «Бесах»! О ней есть целая книга[149], запамятовала автора.
– Сараскина, – машинально подсказал Данила.
– Да-да, и раз уж вы знаете такие вещи, то я вдвойне должна сделать вам замечание, что ваша подруга совершенно необразованна, она явно не знает, чье имя носит.
