– Валяйте.
– Опять же утро, набережная…
Дах изо всех сил, до боли дернул черную прядь.
– Но туда-то вас как занесло?! Вы же отсюда. – На долю секунды, оказавшуюся весьма неприятной, Дах ощутил себя марионеткой в руках непонятной силы. Как снятый рапидом, на него несся огромный пес, и вдалеке маячил второй. Он еще подумал тогда, что не повезло этой компании, не защищенной железом машины. – Неужели вы тогда просто-напросто опоздали?
– А как же. Только, как видите, немного не успел. Но я ж не Бог, всего не предусмотришь. Кто мог подумать, что в такую рань вы умудритесь подцепить там девицу и еще таким кавалерийским наскоком, что тут же в охапку и к себе. Впрочем, это я по-стариковски, так сказать, удивляюсь.
– А те, кто остались? – с запоздалым любопытством поинтересовался Дах, вспомнив девушку- интеллектуалку с надменным выражением породистого лица. Жалко было бы увидеть ее покусанной.
– Милые ребята, поговорил с ними о «Сайгоне»[191], да и разошлись.
– Но зачем вам все это? Дурацкий звонок, розыгрыш, проверка? Пришли бы в магазин и все обсудили.
Колбасник снова задумчиво и даже несколько скептически посмотрел на Даха.
– Может, кинем кости куда ни есть? А то за день устанешь, не приведи Бог.
Данила осмотрелся. В небе темнел силуэт бывшей церкви – они стояли посреди Ивановской, недалеко от дома старухи с «гнусьем». Шальная мысль завалиться сейчас туда мелькнула у Данилы, но тут же исчезла: смешивать двух дел никогда не стоит. Интересно, сколько еще будет этот субъект говорить вокруг да около, не касаясь того, ради чего они, наконец, встретились? Дах знал, что сделавший первый шаг о предмете торга, вопрос, намек – неизбежно проиграл, поэтому можно рассчитывать и на всю ночь.
Ничего подходящего рядом не было, и пришлось возвращаться назад, в заведение с лопоухим дворником[192].
На них посмотрели косо, но Данилина презрительность быстро поставила официанта на место. Заказали щи и солянку. Колбасник долго, аккуратно и сосредоточенно ел, как ест человек, редко бывающий сытым. Потом он выпил рюмку водки и продолжил, словно не было этого перерыва в полчаса:
– Я про магазин много позже узнал.
– А телефон, значит, раньше, – не то спросил, не то подтвердил Дах, ничем не выдавая любопытства относительно источника такой информации.
– Раньше. Только телефон и знал. – В речи Колбасника появились какие-то странные интонации, от которых Даниле стало казаться, что они сидят не в дорогом кафе, а в грязноватом трактире. Он быстро выпил еще одну рюмку. – И я так рассудил: ежели человек, значит, стоящий и действительно интересуется так, что мочи нет, то он на все пойдет.
– Позвольте, – усмехнулся Дах, тоже невольно впадая в какой-то непонятный тон и с трудом удерживаясь от словоерса[193],– но ведь вы мне не в пропасть предлагали прыгнуть и не человека убить, а всего лишь отправиться на Елагин остров, место прелестное и тихое. И, как вы сами изволили недавно заметить, не могли же вы предусмотреть, что я встречу там девушку, которая…
Но Колбасник не обратил внимания на упоминание о девушке.
– Это уж ваше дело. Однако подняться в такой час… С меня и этого было достаточно. И приехали ведь, приехали! – Он едва не хлопнул в ладони. – Значит, и правда интересуетесь. Но ведь этого мало, для такой-то ценности – ох, мало! – «Ну наконец-то ближе к делу! – с облегчением подумал Дах. – Конечно, хитрый Колбасник не принес тетрадь с собой, и времени на него потратить придется еще много, но все-таки лед тронулся». – Потом я и про магазин навел справки, и уже совсем, было, надумал увидеться, и пришел…
– Я был в Ивановке.
– В Ивановке?! – ахнул Григорий. – Уважаю, уважаю безмерно, все в мою копилку. Если б я знал, что в Ивановку, то и не раздумывал бы. Но дамочка ваша мне не понравилась ужасно – вот в чем дело. Такой взгляд у нее – ух, пройдошистая! Я бы не стал такую держать. Вот я и решил покамест подождать. Ну а уж потом, когда начались эти ваши попытки на кривой кобыле меня объехать…
Данила налил еще по рюмке, сравнение с трактиром начало приобретать реальность. Окна в кафе открыты настежь, откуда-то доносятся женские взвизги, из задней комнаты, примыкавшей к большой зале, долетает стук бильярдных шаров.
– Я к тому времени о вашем существовании, между прочим, совершенно забыл, и потому ни на какой кобыле объезжать вас не собирался.
– И о тетрадочке, значит, не думали вовсе? – Данила промолчал. Разумеется, он думал о письмах, а стало быть, и о тетради, поскольку Аполлинария, как известно, в своих тетрадях набрасывала содержание писем или просто писала брульоны[194]. Но уж те его мысли никак были с Колбасником не связаны. – И не искали?
– Искал, но совершенно не так, как вы думаете.
– А почем вы знаете, как я думаю?
Дах в сотый раз мысленно разложил перед собой события последнего полугода и обезоруживающе улыбнулся:
– Я думаю, что вы думаете, будто я нарочно подослал к вам девушку, которая стала расспрашивать вас о том, кто такая Аполлинария. Угадал?
– В яблочко. Только если б она просто спрашивала, кто да что, а то ведь она уточняла, мол, бывала ли сия особа в доме Якова Петровича Полонского!
– Вот как?! – Значит, в своих блужданиях Апа добралась и до Николаевской и почувствовала дом…
– Вот так. И ладно бы только это. Но ведь если вы ее посылали, так сказать, на разведку, то вам-то уж стыдно не знать, что в этом доме она не бывала и быть не могла, потому как Полонский жил там аж в конце семидесятых, когда Федор Михайлович являлся туда только с супругой и детишками. И опять я стал сильно сомневаться, к тому ли я обратился. Знаете, когда на что-то столько лет и души потратишь, всего боишься, как воробей, как шавка подворотная, сотни раз битая. – Колбасник опять опрокинул рюмочку, и Данила подумал, что сейчас настанет самое время, чтобы тот обратился к нему как-нибудь вроде «милостивый государь». – Я ведь и вправду не один год на изучение потратил, в Публичке сидел, читал, сверял, бродил, докапывался, потому как мне казалось, что не может такого быть. Ведь в школе еще проходили, с младых ногтей, так сказать: защитник униженных и оскорбленных! Я, может, лучше вас, антикваров да филологов, ту жизнь узнал.
– Ну, раз уж вы так хорошо знакомы с моей биографией, то будьте любезны, поделитесь, откуда же вы ее почерпнули – не из Публички же?
«Действительно, было бы интересно узнать, какая скотина его информировала? Из моих подпольных солдатиков, с которыми мог пересечься в своей маргинальной жизни Григорий, конечно, никто не мог знать ни про какой филфак. Неужели он прежде мотался по антикварным лавкам и вынюхивал?» Ничего хорошего это Даху не сулило, поскольку за подобными личностями всегда начинают следить, подозревая, что у них имеется нечто ценное. «И, может быть, за тетрадкой, если таковая действительно есть у Колбасника, охочусь уже далеко не я один», – сокрушенно подумал Дах.
– Нет, не оттуда. Но ведь мир не без добрых людей.
– До сих пор у меня не было случая считать моих коллег людьми добрыми, – осторожно заметил Дах.
– При чем тут ваши коллеги? – удивился Григорий. – Они уж, скорее, наоборот. А не закажете ли вы еще соляночки и мерзавчика – уж больно приятно поговорить с таким тонким человеком.
Баденский курзал гудел как улей, и было совсем невозможно представить, что в пяти минутах ходьбы раскинулись прелестные, полупрозрачные швабские пейзажи с вечным лепетом ручьев. Не зря названия большей часть местечек заканчивались на бах – ручей: Фоейрбах, Эшенбах, Кюненбах.
Лепетанье этих ручьев, доносившееся даже в раскрытые окна отеля, настраивало на печальный и поэтический лад. И Аполлинария часами лежала, не поднимаясь с постели, бездумно перебирая длинные
