Администратор он у них, что ли?.. И нахал какой - даже текст не выучил - по бумажке читает!
НОКТЮРН НА ЛЕСТНИЦЕ Если сегодня Жванецкий назначит вам свидание, а сам на него не явится, не обижайтесь. И уж во всяком случае, не думайте, что он позволяет себе быть необязательным в силу телеизвестности и повшенного материального благосостояния. Он и раньше не отличался пунктуальностью. Как-то пригласил он нас с Петей в гости. Все в ту же Ульянку, до которой сорок минут трястись в автобусе, если, конечно, его дождешься. К тому же этот автобус был ограниченного времени действия, то есть курсировал только до двадцати двух вечера. А встреча была назначена на двадцать. Но не отказываться же от приглашения своего кумира из-за какого-то паршивого автобуса! Взяли бутылку сухого, колбасы, сыру, банку шпрот, батон прихватили и - в путь. Приехали даже раньше времени. А хозяина-то еще дома нет. Ну, да и ладно. Сели на лестнице. Ждем. Даже интересно - вот сейчас двери лифта откроются, выйдет Миша, а мы тут - на лестнице. Сидим. Вот уж и восемь вечера стукнуло. Ждем. Цитируем по памяти его произведения. И почему-то не 'Авас', от которого с ума сходит публика, и не 'Города', очень популярные тогда... Вспоминается почему-то совсем не смешное: Я прошу мои белые ночи отпустить меня на Юг. Я прошу мои черные ночи отпустить меня на Север. Я хочу жить всюду. Мне нужно мое Черное море, мой Невский и мой город Москва... Не знаю, о чем думает коренной питерец Петя, когда цитирует, а я-то, родившаяся в Ростове на Дону, выросшая на Камчатке, стремившаяся в Москву, но оказавшаяся в Питере, и уже успевшая впитать в себя Невский и Исаакий, и закоулки Кирочной улицы - да, именно Кирочной, а вовсе не Салтыкова-Щедрина, как написано на табличке, и холодную вертикаль Александрийского шпиля, эти строки произношу лично от себя и с полным пониманием смысла. Я скучаю по моим камчатским вулканам, по холодной Авачинской бухте, где можно купаться четыре дня в году, да и то, если родители не узнают, тоскую по ростовским бульварам и нашему дворику с остатками фонтана на Пушкинской улице, я обожаю Москву - еще чужую, но уже любимую, и поэтому с особым восторгом: ... А когда мне наскучит тишина, я рухну в Москву, еще тихий и вежливый. И мне здесь покажут! Меня здесь заставят быстро двигаться и брать, не торгуясь, и не торгуясь отдавать... Потому что желающих столько, что желаний значительно меньше... Экспрессия, непонятным образом заложенная в тексте, рождает энергию, мы декламируем хором, увлеченно, не обращая внимание на людей, которые идут мимо нас по лестнице в свои скучные квартиры, не останавливаясь, чтобы послушать наш восторженный дуэт. Впрочем, и не мешая. И мы продолжаем: ... Мы создаем давку от своего количества, и получаем синяки от кошелок - своих и чужих, на бедрах - своих и чужих, вашей жены и не вашей. Особенно в час пик! Когда полуголые курицы расплющиваются... Полуголые курицы напоминают о скучающей в сумке колбасе. Мы смотрим на часы - половина одиннадцатого. Последний автобус был в десять. - Ничего, - оптимистично констатирует Петя. - Он на такси приедет. О том, как мы будем возвращаться из гостей, даже если в эти гости попадем, думать не хочется. А есть, наоборот, хочется. Но как-то неловко сожрем все сами... А Мише, значит, одинокую бутылку... Петя предлагает и бутылку употребить, чтобы не создавать неловкости. Ну, хорошо, только еще немного подождем. И вспомним еще несколько строчек. Меня особенно будоражат: ... А вот встречаются молодые, серые, в серых глазах, серых костюмах... Я знаю этих 'серых'. Петя не знает, что я знаю. И Миша не знает. И не нужно никому знать. Но мне-то не забыть этот допрос в камчатском горкоме комсомола: 'Вас не устраивает политика партии? Кто думает так же? Кого вы знаете в Москве?'. И судороги от страха, что сделают обыск, найдут записную книжку с московскими телефонами и потащат, потащат вереницы людей и у всех будут спрашивать: 'Так вы считаете, что правительство неправильно ввело войска в Чехословакию? Вы, значит, несогласны с генеральной линией?' Боже, кошмар какой. Нет, я согласна, согласна, я очень люблю генеральную линию. Только стрелять в живых людей - нельзя. 'А кто еще так думает?' И они совсем ненамного старше меня, эти молодые, серые мальчики, но у них есть какая-то особая власть задавать мне вопросы, на которые я не знаю как ответить, и исключать меня из комсомола, из института... Нет, про этих, серых, надо произнести обязательно и с особенным чувством: ... А вот встречаются молодые, серые, в серых глазах, серых костюмах, с серыми галстуками и чемоданчиками 'дипломат', в которых записные книжки с телефонами и днями ангела и маленькие карты-десятиверстки с маршрутоми наверх или за рубеж. Они почему-то так любят свою страну, что за командировку в Женеву с профессором или Мюзик-холлом жизнь отдадут, маму разоблачат, дядю волосатого оближут, любую работу на дому сделают - так они любят свою страну и понимают, что ей надо. И все в них есть - и любовь к любому. И ненависть. К нему же. Очень хочется спросить у Миши - это он так написал - по наитию, или у него тоже были свои 'серые'. Но спрашивать нельзя. И дело здесь не в доверии. Я понимаю, что он меня не выдаст. И он, наверное, понимает, что я не разглашу. Но спрашивать нельзя. И нельзя на эту тему говорить. Потому что - у стен есть уши. Но на лестницах ушей нет, по крайней мере мы так думаем. К тому же мы говорим шепотом. Говорим про то, что Миша гениально написал про 'серых' и это подвиг. Потому что в любую секунду они могут прийти, или, наоборот, вызвать и спросить: 'А что вы имели ввиду?' 'А кто еще так думает?' А Миша совсем не героический человек и совсем не хочет ни с кем ссориться. И вообще все это пишет не он, а тот, другой, который где-то внутри, которого нет в реальной действительности, поэтому ему на все наплевать - его невозможно никуда вызвать. Но отдуваться за этого, отважного, в случае чего придется-таки Мише... Так мы, обсуждая природу творчества, под колбасу и сыр прикончили 'сухарь', у запасливого Пети оказался еще один, прикончили и его, тоскливо глядя на шпроты - ножа с собой не было. Хотели позвонить, у кого-нибудь попросить, но оказалось, что уже два часа ночи. Жванецкий вернулся под утро, обнаружил нас, спящих у него на лестнице рядом с двумя бутылками из-под сухого, чем был рассержен, наорал, накормил и отправил 'в город' на такси. КРЫМСКОЕ АДАЖИО Фестиваль юмора в Крыму. Уже перестройка. Еще Советский Союз. Потрясающе богатые спонсоры, сумевшие заманить теперь очень знаменитого Жванецкого, пообещав осчастливить материально и деньгами. Встречают на 'Мерседесах'. Всех. Степень уважения к пассажиру определяется цветом автомобиля. Меня везли на белом. Жванецкий катил в серебристом. Поселили в 'Аю- Даге'. Это бывший комсомольский пансионат. Отдельно стоящее белое воздушное здание. Вплотную, за символическим заборчиком - детский лагерь 'Артек'. Море в двадцати метрах от порога. Причем, двадцать метров не до пляжа, а именно до самой воды. Ночь. Пляж. Жванецкий. С ним красивая девушка Наташа, которая чуть позже станет его женой и родит сына Димку, тут же известные и не очень известные, парные и одинокие участники фестиваля. - Идите все сюда, кричит возбужденный Жванецкий. - Слушайте! Море шумит! А теперь внимательно слушайте! Когда волна идет сюда - шумит море. А когда назад? Шумит галька! Почему никто этого не заметил? Все поэты мира этого не заметили! Сюда - море! Туда - галька! Ночь. Пляж. Море шумит... - А ты могла себе представить, что у Мечика такой гениальный сын? спрашивает Жванецкий. Сын нашего, опять же с Петей, питерского педагога Доната Мечика Сергей Довлатов. Гениальный Сережа Довлатов - большой и бородатый, который жил рядом, что-то писал, ходил мимо, обращая на себя внимание студенток исключительно бородой и габаритами. Сергей Довлатов, которого мы, всезнающие питерские студенты, к стыду своему, не узнали, не заметили, не разгадали, как и все советские начальники и чиновники от литературы. А ведь, казалось, мы знаем всех, кого стоит знать. По двадцать раз смотрели спектакли Якобсона, слушали первое исполнение щедринской 'Кармен', бегали на володинские вечера... Довлатов был для нас всего лишь неудачливым сыном нашего учителя, который иногда приходил к отцу за деньгами. Жванецкий тоже видел его как-то - на дне рождения у Доната. Но вряд ли помнит об этом. Да и я бы не запомнила, но мы ходили с ним курить на лестницу. Причем, он у меня стрелял сигареты. Вот и все воспоминания. Теперь, конечно, досадно. И Жванецкого это мучает. Жил рядом гений. А никто не заметил... Впрочем, Жванецкому заметить непризнанного гения было труднее. Ведь рядом с ним, полуподпольным питерским кумиром, были гении без вопросов. Талант их был признан и почитаем, и не требовал доказательств. Гении были молоды, великодушны и легко приняли Жванецкого в свой клан. На тридцатишестилетие Жванецкого у него в Ульянке собрались почти все питерские кумиры. Хозяин удивлял гостей - не пищей. Хотя пища была, конечно, но не запомнилась даже вечно голодным студентам. В те времена на еду вообще не принято было обращать внимание. Удивлял хозяин только что купленным проигрывателем, который умел сам переворачивать пластинки. Когда пластинка заканчивалась, откуда-то вылезали маленькие черные ручонки, аккуратно брали пластинку, переворачивали ее и музыка продолжалась. Гости восхищались этим чудом техники, обсуждали удобства его использования в некоторых пикантных ситуациях, потом Юрский прочел мишин монолог о застолье: 'Селедочку передайте, пожалуйста', Барышников посетовал, что негде станцевать, на что Жванецкий ответил, что очень даже есть где и тут же - без комплексов - продемонстрировал нечто зажигательное. Выпили еще... Александр Володин тихо встал и попросил слова. Маленькое стихотворение, которое он прочел тогда, я записала по памяти: - Девушка, не бросайте, пожалуйста... Стоят в троллейбусе... Стоите в троллейбусе... Стоим в троллейбусе: - Девушка, не
