бросайте, пожалуйста, копеечку! Бросили за жизнь столько копеек! Бросили жизни. Каждый третий - целиком. Каждый второй - половину. Остальные думают, что не бросили, что использовали с пользой, а теряют их незаметно, и вот-вот потеряют до конца! Но - стоят в троллейбусе. Стоите в троллейбусе. Стоим в троллейбусе: - Девушка, не опускайте пожалуйста, не бросайте пожалуйста копеечку... Ночь. Пляж. Море шумит. - Напиши об этом, - в который уже раз говорю я. - Это ведь история не только твоя. Это молодость целого поколения, его жизнь, это Питер того времени, когда троллейбусный билет стоил четыре копейки... - Может быть... - В который раз соглашается Жванецкий. Когда-нибудь... История моей квартиры... А ведь действительно - весь цвет питерской интеллигенции там перебывал... Надо написать. Ночь. Пляж. Рядом белеет наша роскошная - бывшая комсомольская гостиница. - А вот ты можешь мне объяснить... - Жванецкий с силой наподдал камешек ногой и тот, громко щелкая в ночи поскакал в море. - Ну вот, допустим, я все это заслужил. И эту роскошь в гостинице, эту мебель, это море... Все-таки я что-то пишу, меня знают... Предположим, что заслужил. Но они-то почему все это себе давали? Кто они такие, чтобы все это иметь? Я первый раз в таком месте... Молчи. Не перебивай. Нет, я бывал... Меня приглашали... И в сауну... Чтобы, прикрывшись портфельчиком, им чего-то почитал... Но вот чтобы жить здесь - впервые. А им - за что? Или я не прав? И молчи. Не отвечай. Я это говорю, чтобы ты молчала. Ночь. Море шумит. Сюда - море. Туда - галька. МОСКОВСКИЙ МАРШ Восторженно принявший перестройку, Жванецкий многих разочаровал. Многим было неприятно, что он поддерживает Ельцина и восхищается Гайдаром. Многие уже привыкли ощущать его не столько как писателя, сколько как материализованный протест. Многие воспринимали его как ИНСТАНЦИЮ. В московском городском паспортном управлении в начале восьмидесятых услышала фразу: 'Я вас всех тут предупреждаю: если вы не решите мой вопрос в течение недели, я напишу о ваших безобразиях в Прокуратуру или сообщу Жванецкому'. Сегодня Жванецкий перестал быть символом оппозиции. У него популярность, квартира, машина, офис, и даже дача, презентованная властями. Он противоречив и неуправляем. Он спрашивает совета, искренно восхищается разумностью оного и не следует ему. Он по-детски влюблен в Пугачеву и дружит с Коржаковым. Он собирает аншлаги и страдает, когда после удачной радиопередачи никто не звонит и не говорит теплых слов. Сегодня Жванецкий не борется с властью. Мало того - готов защищать ее, даже ценой потери собственной популярности. Не понимает, как можно мечтать о колбасе за два двадцать. Возможность возврата в старые времена воспринимает с ужасом. Хотя при его популярности, по-моему, уже без разницы, какие времена на дворе. - Ты с ума сошла?! Конечно разница. Огромная разница. Как все забыли быстро... Сталина они хотят вернуть... Нет памяти у людей. - Да ты-то что помнишь про Сталина? - Очень даже помню. Дело врачей. И как все сразу поверили. Никто не усомнился, ни один человек... А у меня отец врач. К тому же еврей. На меня в школе так и смотрели... Я могу это забыть? Жванецкий на самом деле никогда не был ни борцом, ни оппозиционером, ни - уж тем более - юмористом. Для меня он был и остался трагическим лириком. Поэтом в высоком смысле этого слова. И мне всегда казалось странным его трепетное отношение к смеху. Если зал не заходился в истерике, он дико расстраивался. Почему? Мне казалось, это не должно быть предметом печали... - Если бы я знал - почему. Если бы человек знал, почему он расстраивается. Как было бы легко жить. Говорю сам себе - ты же написал не смешно. Не должно быть смеха. В данном случае пусть просто люди слушают. Они послушают и наверное запомнят. Нет, все равно - если в зале тишина, это считается провалом у меня в душе. Это - как наполнение водой ведра без дна... Мне как-то рассказали про одного медведя, которого научили бочку ведрами наполнять. И он наполнял. Ручной был. Наполнял бочку ведрами. И вся застава, все пограничники пили эту воду. Он честно все делал. Он приходил из лесу, его кормили сгущенкой... Потом какой-то шутник выбил дно у бочки. Несчастный медведь наполнял-наполнял... Потом разбил бочку, разбил колонку, разбил палатку и ушел в лес навсегда. Он понимал, что наполнять бочку нужно так, чтобы было ясно, что она наполняется. Вот и у меня такая идиотская натура, с которой я ничего не могу сделать. Расстраиваюсь очень легко. Быстрее чем радуюсь. ФИНАЛЬНЫЙ АККОРД Марина Цветаева сделала гениальное открытие, написав 'Мой Пушкин'. Впрочем, может быть кто-то и до того знал, что самое главное впечатление - мое. И неважно, верное оно или ошибочное. Оно мое и уже потому - верно. Марина открывала своего черного Пушкина в красной комнате. Я - своего Жванецкого в Питере. И хотя теперь он живет в Москве, буквально в трех минутах ходьбы от меня, сегодняшний Жванецкий занимает в моей жизни гораздо меньше места, чем тот, питерский, стоящий в одном ряду с открытиями того периода Эрмитаж, Роден, Якобсон, Сайгон, Бродский, Мариинка, Барышников, Исаакий, Володин, Невский, Юрский, Жванецкий...
Михаил ЗОЩЕНКО
СИРЕНЬ ЦВЕТЕТ
Вот опять будут упрекать автора за это новое художественное произведение. Опять, скажут, грубая клевета на человека, отрыв от масс и так далее. И, дескать, скажут, идейки взяты, безусловно, не так уж особенно крупные. И герои не горазд такие значительные, как, конечно, хотелось бы. Социальной значимости в них, скажут, чего-то мало заметно. И вообще ихние поступки не вызовут такой, что ли, горячей симпатии со стороны трудящихся масс, которые, дескать, не пойдут безоговорочно за такими персонажами. Конечно, об чем говорить -- персонажи действительно взяты не высокого полета. Это просто, так сказать, прочие незначительные граждане и ихними житейскими поступками и беспокойством. Что же касается клеветы на человечество, то этого здесь определенно и решительно нету. Это раньше можно было упрекать автора если и не за клевету, то за некоторый, что ли, излишек меланхолии и за желание видеть разные темные и грубые стороны в природе и людях. Это раньше действительно автор горячо заблуждался в некоторых основных вопросах и доходил до форменного мракобесия. Еще какие-нибудь два года назад автору и то не нравилось и это. Все он подвергал самой отчаянной критике и разрушительной фантазии. Теперь, конечно, неловко сознаться перед лицом читателя, но автор в своих воззрениях докатился до того, что начал обижаться на непрочность и недолговечность человеческого организма и на то, что человек, например, состоит главным образом из воды, из влаги. -- Да что это, помилуйте, гриб или ягода! -- восклицал автор. -- Ну, зачем же столько воды? Это, ну, прямо оскорбительно знать, из чего человек состоит. Вода, труха, глина и еще что-то такое в высшей степени посредственное. Уголь, кажется. И вдобавок в этом прахе еще и микробы заводятся. Ну что это такое! - восклицал в те годы автор не без огорчения. Даже в таком святом деле -- во внешнем человеческом облике -- автор и то стал видеть только грубое и нехорошее. -- Только что мы привыкли к человеку, -- бывало, говорил автор своим близким родственникам, -- а если чуть отвлечься или, к примеру, не видеть человека пять-шесть лет, то прямо удивиться можно, какое безобразие наблюдается в нашей наружности. Ну, рот -- какая-то небрежная дыра в морде. Оттуда зубы веером выступают. Уши с боков висят. Нос -- какая-то загогулина, то есть как нарочно посреди самой морды. Ну, некрасиво! Неинтересно глядеть. Вот примерно до таких глупых и вредных для здоровья идей доходил автор, находясь в те годы в черной меланхолии. Даже такую несомненную и фундаментальную вещь, как ум, автор и то подвергал самой отчаянной критике. -- Ну, ум, -- говорил автор, -- предположим. Действительно, спору нет, много чего любопытного и занимательного изобрели люди благодаря уму: микроскоп, бритва 'жиллет', фотография и так далее и так далее. А что это дает в конце концов! Вот примерно такие недостойные мысли мелькали у автора. Но эти мысли мелькали, без сомнения, по случаю болезни автора. Его острая меланхолия и раздражение к людям доводили его форменно до ручки, заслоняли горизонты и закрывали глаза на многие прекрасные вещи и на то, что у нас сейчас кругом происходит. И теперь автор бесконечно рад и доволен, что ему не пришлось писать повести в эти два или три прискорбные года. Иначе большой позор лег бы на его плечи. Вот это был бы действительно злостный поклеп, это была бы действительно грубая и хамская клевета на мировое устройство и человеческий распорядок. Но теперь вся эта меланхолия прошла, и автор снова видит своими глазами все, как оно есть. Причем, хворая, автор отнюдь не отрывался от масс. Напротив того, он живет и хворает в самой, можно сказать, человеческой гуще. И описывает события не с планеты Марс, а с нашей уважаемой Земли, с нашего восточного полушария, где как раз и находится в одном из домов коммунальная квартирка, в которой жительствует автор и в которой он, так сказать, воочию видит людей, без всяких прикрас, нарядов и драпировок. И по роду такой жизни автор замечает, что к чему и почему. И сейчас упрекать автора в клевете и в оскорблении людей словами просто не приходится. И если б автора спросили: - Чего ты хочешь? Чего бы ты хотел, например, в ударном порядке изменить в своих близких людях? Автор затруднился бы сразу ответить. Нет, он ничего не хочет изменять. Так, разве самую малость. В смысле, что ли, корысти. В смысле повседневной грубости материального расчета. Ну, чтобы люди в гости ходить, что ли, так, для приятного душевного общения, не имея при этом никаких задних мыслей и расчетов. Конечно, все это
