межконтинентальном лайнере. Или на новый автомобиль.
Деон отвернулся. Тебе хорошо, подумал он. Он знал, что сидит весь красный от смущения и злости.
— Легко говорить, пока сам не столкнулся с этим. А если эта женщина — ваш пациент? Разве у вас, как у врача, нет перед ней обязательств?
— Полагаю, ребята, вы наводите тень на ясный день, и на этом можно поставить точку, — сказал Робби. Глаза у него за стеклами очков были серьезны.
— Да нет же, Робби, я правда так думаю, — продолжая упорствовать Филипп. — У нас извращенное представление о ценностях. Мы ценим вещи выше людей. И аборт — только маленький пример. Что, вы думаете, было бы, если бы кто-то принялся кромсать ножом Мону Лизу? Его бы убили. Но почему-то эти же люди спокойно реагируют, когда врач путем аборта уничтожает не менее совершенное творение…
— Одну минуту, — горячо воскликнул Деон. — Мона Лиза одна, а людей на вашей грешной земле — давайте говорить без обиняков — более чем хватает.
У Филиппа чуть заметно дернулись в улыбке губы, словно он расставил ловушку и жертва угодила в нее.
— Но этот утробный плод, который вы уничтожаете, тоже единствен и неповторим. И не исключено, что из него вырос бы гений, подобный Леонардо да Винчи…
Эта улыбка и вывела Деона из себя.
— …Или цветное дитя трущоб, которое потом сопьется и кончит тюрьмой, — с горечью произнес он.
И тут же пожалел о сказанном. Он был во власти гнева, кровь приливала к затылку и пульсировала в такт ударам сердца. Но боли причинять он не хотел. Робби вдруг стад сосредоточенно созерцать карикатуры на стенах кафе, нарисованные много лет назад выпускниками медицинского факультета. Он сидел с таким видом, точно ничего не слышал и не заметил, — словом, это его не касается.
Извинись, промелькнуло в голове Деона. Скажи, что ты не имел в виду ничего такого. Но слова застряли в горле. Флип.
Он уже нашел слова и готов был произнести их, но Филипп поднялся, выждав ровно столько, сколько требовали приличия, хотя в каждом его движении была твердая воля. Отодвинутый стул скрипнул ножками по полу.
— Прошу меня извинить, — произнес он холодно и подчеркнуто вежливо.
Он взял учебник, пакет с бутербродами, слегка кивнул Робби и ушел, даже не взглянув на Деона.
Деон уже ни о чем не жалел — его распирала злость. Будь ты проклят, подумал он. Чертова цветная выскочка. Да не будь ван дер Риетов, тебе бы и не снилось сидеть здесь.
— Похоже, ты малость перехватил, — сказал Робби.
— То есть?
Робби взглянул на Деона и тут же отвел глаза.
— Конечно, это не мое дело, — пробормотал он.
— Знаешь, я был с ним резок вовсе не потому, что он цветной, — сухо сказал Деон. — Но я терпеть не могу людей, которые корчат из себя этаких благородных праведников.
— Ну, ладно, ладно. — Робби внимательно посмотрел на Деона, и по его взгляду было видно — он все понимает. — Ты малость не в себе сегодня, верно? Что-нибудь случилось?
— Нет, просто я… эта зубрежка меня когда-нибудь доконает.
— У-гу. Может, подкинуть все-таки надежный телефончик, а?
— Ты это о чем?
Робби рассмеялся.
— Да хватит тебе. Чего ж ты затеял тогда всю эту болтовню о несчастных будущих мамашах? Кого ты дурачишь? — Он перегнулся через столик с заговорщическим видом. — В общем, у моего приятеля есть приятель. Дать его телефон?
— Не знаю, — замялся Деон. Он колебался между желанием доверить свою тайну и горделивым стремлением полагаться только на себя самого. — Я тебе скажу.
Робби бросил на него хитрый, всепонимающий взгляд.
Глава третья
Тихая улочка — ряды деревьев, как по линейке подстриженные живые изгороди, ухоженные квадраты газонов. Стемнело, лишь редкие фонари выхватывали из темноты пятна изумрудной зелени. Деон все почему-то силился представить себе, как это выглядит днем. Ну, детей тут, наверно, почти не встретишь, не слышно их голосов, не то что в новых районах. Здесь селятся люди, вышедшие на пенсию, здесь уединяется старость средних слоев общества, прожившая жизнью средних слоев: банковские контролеры, увы, по разным причинам так и не ставшие управляющими; старшие клерки и бизнесмены, так и не основавшие гигантских компаний; те люди, что день за днем ездили трамваем на службу, каждый — в своем привычном уголке, читая свою утреннюю газету, и жили себе от рождества до рождества, пока внезапно, не дав им даже путем подготовиться к этой мысли, им не объявляли, что сегодня в их честь скромные проводы — золотые часы или конверт с чеком на предъявителя; наигранное веселье; речи и взволнованное ответное слово, ваше здоровье и ваше здоровье. И до свидания — ты уже на улице, дыши себе свежим воздухом сколько хочешь. Средств к существованию тебя, конечно, не лишили. Но жизнь отняли, потому что место под крышей, где она, привычная, продолжается, занято кем-то другим. А ты уже вносишь в свою, обмельчавшую, элемент бережливости. Вещи-то ведь не подешевели, отнюдь. Ну не ужас ли, что творится с ценами? И дом теперь слишком велик дли вас двоих, когда дети выросли — и ваши и их собственные дети — и живут далеко, а в Кейптаун выбираются на недельку в году, не чаще. Так что куда как лучше продать его, даже с выгодой, а себе купить домик поменьше, в тихом пригороде, с приятными соседями…
И в самом деле; так куда приятнее, размышлял Деон. Перед глазами вставали пожилые дамы, которые пьют чай с начиненными кремом булочками, и благообразные пожилые мужчины, которые неспешно направляются поиграть в кегли. Цветные служанки, толстые, исполненные собственного достоинства, два раза в неделю приходят убирать дом. И кажется, что все эти люди заняты приятными вещами: выращивают призовые розы, или вяжут какие-нибудь пустячки для благотворительных заведений, или собирают марки британских колоний и доминионов.
Деон представлял себе все иначе: улочка среди трущоб, сопливые ребятишки, с визгом снующие под ногами, на серых от грязи стенах — непристойные надписи. Каждого незнакомца провожают подозрительными взглядами эдакие верзилы — стоят руки в брюки, поигрывая ножом в кармане. Темные подворотни, окна, забитые досками, крадущиеся шаги, сдавленные крики, смрад, — так он себе представлял это место.
И тем не менее все правильно: «Гардения-роуд» (улочки в предместьях обязательно с названием цветка) — он еще и еще раз проверил по табличке на углу.
Он вышел на свет из-под сени величественного старого дуба, где стоял, осматриваясь, минут десять (точь-в-точь как в тот день, когда он, войдя в аптеку, с замиранием сердца молил бога, чтобы за прилавком оказался мужчина, тогда он шепнет ему, зачем пришел),
