надписями. Мы выполнили свой гражданский долг — и теперь чувствуем моральное удовлетворение. Современная цивилизация дарит своему гражданину чувство глубокого морального удовлетворения от выполнения гражданского долга, ну совсем как советская власть, объявившая некогда «чувство глубокого удовлетворения» одним из необходимых при социализме. Капитализм ничем не уступит — и чувство удовлетворения от гражданской порядочности выдается гражданам в одном пакете со страховкой и кредитом. Вы — гуманист? Ну тогда извольте: до того как идти в редакцию (банк, биржу, галерею), походите с плакатом против войны в Ираке. А бомбить-то мы все равно будем — как не бомбить? Сами знаете, бомбить надо.
Отвратительно это выглядит потому, что искомое чувство солидарности к такому же униженному, как ты сам, задавлено в славянских рабочих простым течением событий — обыкновенной нуждой, ординарной дороговизной, простым социальным гнетом. И нужда говорит так почему надо сочувствовать какому бы то ни было грузину, если мне, русскому, не сочувствует никто? Почему надо сочувствовать хитрому таджику, который промыливается на наш рынок, делает работу криво и дешево, делится со своими баями — а на мои беды он плевать хотел? Почему русская женщина, которая должна наняться на унизительную работу, не соответствующую ее образованию, должна сочувствовать молдаванину — а не другой русской женщине, чья беда ей ближе? И чем такая логика понятнее, тем хуже обстоят дела у интернационала — никогда ему не возродиться.
Рынок не знает братства — данное свойство рынку противопоказано по определению. Невозможно строить демократическое рыночное общество — и печься о братстве и равенстве. Мы осмеяли этот анахронизм уже давно.
Одна надежда: при полном торжестве глобальной цивилизации мы общими усилиями построим такое здоровое общество, что реанимируем утраченную в боях за капитализм гуманность. Она возродится, вероятно, сама собой, как следствие полного достатка и растущего валового продукта.
Когда всякий народ займет надлежащее ему место, когда наступит полный порядок в бюджете, когда аппетиты новых господ насытятся окончательно — тогда мы снова полюбим институт братства, это будет братство, благословленное капиталом. И тогда, достигнув уровня просвещенных стран, мы с легким сердцем станем выходить на митинги защиты угнетенных. О, эти милые обычаи либеральных стран! Никакой давки, минимум патетики, никакого, упаси Бог, революционного пафоса. Достойно, просто, цивилизованно: строгое лицо, небольшой плакатик в защиту гуманности, — и время до ланча пройдет не без пользы. Научимся и мы цивилизованным манерам, станем искать привлекательные черты в сантехниках и водопроводчиках, улыбаться гастарбайтерам, дарить цветы полотерам.
А что порой будет немного стыдно — так нам не привыкать. Задыхаемся от стыда — и ничего, привыкли, живем.
ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС — ДВИГАТЕЛЬ ИСТОРИИ
1. Случай Рудольфа Гесса
Приведенный ниже разговор состоялся в портовом городе Эмдене на Севере Германии. В семнадцатом веке это был богатый город. В пьесе Кристофера Марло «Фауст» главный герой просит Мефистофеля: «Дай мне силу и славу Эмдена». Во время еврейской эмиграции из Испании некоторая часть евреев ехала не в Голландию, а сюда. Здесь жили купцы и корабельщики — это был красивый город с каналами и мостами. От силы и славы Эмдена мало что осталось: английская бомбардировка стерла город в пыль. Дома отстроили — но это уже не то.
Днем я ходил по городу с местным архивариусом Бернардом Брамсом — он показывал, где что было. Брамс сам не воевал, был мальчишкой, но во время бомбежек был тяжело ранен. Он веселый и добрый человек когда на старости лет получил небольшое наследство, все деньги отдал на изготовление колоколов для новой ратуши: старые колокола, естественно, расплавились во время пожара, и новых никто не сделал. Теперь колокола звонят, мы постояли у ратуши, послушали звон. Брамс сказал в тот день фразу, достойную немецких романтиков: «Я всегда смотрю на солнце, чтобы тени оставались за спиной».
Впрочем, речь не о Брамсе, скорее о тенях за спиной. Архивариуса и каналы я упомянул, чтобы обрисовать мизансцену.
Вечером в местном баре я говорил уже с другим человеком. Моим собеседником был ветеран войны, сухой длинный старик, фамилию называть не стану. Я собираю всякие истории о войне, мне посоветовали поговорить с ним мы и поговорили. В числе прочего говорили о евреях. На одной из улиц Эмдена стоит стела в память о погроме, случившемся сразу после «хрустальной ночи», в самом конце тридцать восьмого. На стеле выбиты имена погибших — четыре имени, если не ошибаюсь.
Я спросил, неужели было так мало евреев в городе — или они к тому времени все уехали? Я например знал о том, что мой хороший друг, знаменитый Генри Наннен, спас одну еврейку из Эмдена — вывез ее на мотоцикле в Голландию, через границу. И таких случаев было несколько: северные рыбаки — гордые люди, а подлинная гордость мешает быть негодяем. Тем не менее погромы были, а что последовало за погромами слишком хорошо известно. Фраза об исторической вине немецкого народа въелась в уши каждому немцу — и считаю, не зря. Во всяком случае, когда я говорю с немцем, то предпочитаю знать, что его родители делали в войну; легко может статься, что они душили мою родню. Бабушку и дедушку одной моей родственницы закопали живыми в землю — это сделали немцы под Харьковом.
И я спросил собеседника, что случилось с остальными евреями. И конечно услышал, что евреи уехали из города сами, что антисемитизма в принципе не было, что сам этот человек и знать не знает об этом мелком чувстве. В войну он вступил в сорок четвертом, когда уже его родной город сравняли с землей — и что ж, ему надо было не защищать свой дом? А к евреям он негативных чувств не питал и не питает. Впрочем, так все отвечают. Один старый эсесовец мне как-то сказал, что даже и не встречал никогда евреев — разве что однажды видел колонну евреев в Польше, куда-то они шли. Когда я рассказал ему, куда именно они шли, старый эсесовец расстроился. Вот и этот собеседник тоже сказал, что про евреев он много не знает — так, слышал кое-что. Может быть, он сказал так на всякий случай, оттого что я предупредил его в начале разговора, что я — еврей. Вообще-то я по матери русский, и это удобно: антисемитам я говорю, что я еврей, а сионистам — что русский.
В тот вечер собеседник мне сказал так: «С евреями вообще бы ничего не случилось, если бы не англичане». Я спросил его, что он имеет в виду.
— Если бы у Гесса получилось договориться с Черчиллем в мае сорок первого года, — сказал он, — вообще никакого Холокоста бы не было. Вы знаете, что Рудольф Гесс летал в Англию на секретные переговоры?
Про это все знают, но как-то так, не вполне уверенно; знать особенно нечего. Дело засекречено, к архивам доступа нет. И это ужасно таинственно. Рудольф Гесс был вторым человеком в рейхе, и даже во многих отношения превосходил Гитлера как теоретик — например теоретические страницы «Майн кампф» редактировал он. Иные исследователи считают, что эти страницы он и писал. Гесс был заместитель Гитлера по партии, был назначен преемником Гитлера, ни один закон в Германии не вступал в силу без подписи Гесса. И вот этот человек летит на переговоры в Британию, и мы ничего не знаем, о чем он там говорил, это стало национальным секретом. И Гесса держат в пожизненном заключении — сначала в Тауэре, потом в Шпандау. Прямо история Железной маски, роковая тайна двадцатого века. Вообразите себе, что Лев Давидович Троцкий в 1919 году летит с тайной миссией к Ллойд Джорджу, его сажают в крепость, и мы ничего не знаем о переговорах. Ну, уж не цену на зерно они обсуждали, наверное.
— Вы понимаете, — сказал мой собеседник, — в какое время он полетел? В сороковом война была
