Как живут писатели и художники во время революции?
Пришел ко мне поэт — я очень ценю его дарование, но дорого мне в нем еще ныне редкое у нас человеческое свойство: гордость, этот не позволяет себе соглашательства, компромисса. И предпочитал работать лучше в газетной хронике, чем из-за денег писать стихи на скорую руку. Он взял у меня двести рублей до сегодня и вот теперь приходит: лица нет на нем, в руке тюк.
Я выслушал его грустную повесть: у него был заказан костюм, и взял он у меня двести рублей, чтобы заплатить портному, заложить и уплатить мне долг. Но в ломбарде ему предложили только восемьдесят рублей. <
<
(Какая-то большевичка <
Чем злее вьюга, тем голубее кажется лазурь южного моря и ярче листья вечно-зеленых растений на берегу — так чем подлее баба, тем светлее желанная женщина.)
А вот еще другой писатель — этот больной писатель, его плач о погибели земли русской[69] — единственное произведение первого года русской революции, которое останется навсегда памятником в литературе. Он страдает язвой в желудке и не может даже выходить на улицу всю зиму — и он восьмушку хлеба соломенного...
Перекочевать через восьмушку навоза с язвой в желудке и еще что-то написать — это ли не подвиг. И в такое-то время отказаться от аванса, предложенного ему из газеты вождями.
Люди, которые не знали голода.
Страшно думать, что у нас же в Петрограде много людей, которые стояли у власти, совершенно не чувствовали страха перед голодом. Легенды ходят чудовищные, будто в Смольном <2 нрзб.>
Но большевики — <1 нрзб.> демонстрируют свое.
Внешняя тишина Петрограда коммунистического ужаснее пьяных разгромов, когда одни люди тонули в вине, а другие, черпавшие из чана, находили на дне его трупы; наше время хуже этого, и вот почему.
Есть и такой у меня знакомый, не знаю уж, как он там про себя живет, — а со мною он всегда бывает необыкновенен, как начнет вспоминать пережитое в революционный сезон, всякие чудеса и превращения в людях — как это у него замечательно выходит, будто путешествие с необыкновенными приключениями.
— Мне-то что, — скажет, — я же цел приехал и невредим. Радуюсь, очень радуюсь, благодарю Создателя, что допустил на все посмотреть.
Заливается смехом.
— А как святые-то, — скажет, — опростоволосились! Копили, копили свою святость в сундуки мороженой жести, такие стоят сундуки здоровенные, какое, думали, богатство! открыли сундуки, а оттуда моль тучами, тучами. Мяк, Мяк! — святые: а и слова сказать не умеют, все моль съела, нет ничего.
— Чего же вам весело? — спросил я.
— Не знаю почему: мне весело, что я жив.
Последние слова его были: «Имя мое, пожалуйста, забудьте. Боже сохрани назвать где-нибудь мое имя, так и помните: меня никак не зовут».
Помилуйте!
Я вышел на улицу и вдруг забыл его имя, хочу вспомнить и не могу, ругаю себя: «Вот дурак!» Он просил меня забыть условно, значит, молчать и держать про себя, а я так постарался, что действительно забыл его имя, так-таки и не знаю! И лицо его помню хорошо, но вот лицо пришло точно такое же, и если они будут рядом — не различу, вот еще один прошел такой же: молодой, бритый (все они бритые), глазки маленькие, серые — тысячи таких. Маленькие люди, похожие на поздне-осенние, зараженные, мелкие крючковатые огурцы.
Щекотливый вопрос был им ликвидирован сразу:
— Вам говорили?
— Сто!
— При вас?
— Пожалуйста.
А он передал бумажку с ордером и советует:
— Используйте и сожгите, а то ведь неизвестно, сколько времени продержится наша власть, увидят — расстреляют.
Я вспоминал его имя и не мог вспомнить, только повторяю почему-то слова:
— Беда и победа, беда и победа!
Беда — русское, победа — иностранное. Это все, что я имел, это беда русская... и лица-имени бедителя вспомнить не могу: и нет такого лица. Зато как подумаю победа, — сейчас же встает определенное лицо победителя: Аполлон, Прометей, и сколько их!
Если и выпадет нам победа: ну, что такое? как это выражается: звон колоколов, небывалый в свете по мощности, разлив рек необычайный, и со слезами на глазах, и радость: ширь-то какая, ширь-то какая! А про их победу вспомнишь, тотчас лица: Гинденбург, Вильгельм и прочие. От наших побед остались только беды, от их побед вряд ли им лучше стало, но зато у них победители в лицах: Гинденбург, Вильгельм и разные.
Правда и победитель — мать с сыном, такие же родные, как ложь и беда, недаром говорят, что ложь — мать всех пороков и бед.
В правде — пропасть, неотступность, неизменность, честность и честь: со щитом или на щите победитель сын правды. У матери-лжи рождаются только девочки порочные, хитрые, обольстительные и пугливые.
В Коноплянцеве нет никакой скорлупы, чистое ядрышко, а что такое Софья Павловна?[70] золоченый елочный и пустой в середке орех.
Чувство легче, подвижнее в миллион раз всякого ветра, и все-таки его заключают в сундук, — брак и есть сундук чувства любви. И живут себе люди десятками лет, думая, что накопили добра полный сундук, как вдруг, встретившись однажды лицом к лицу, со свирепыми лицами расходятся в разные стороны. Тогда все десять-два-дцать лет, прожитые вместе, считаются ни во что, потому что чувство любви легче всякого ветра и, как только надтреснул сундук, незаметно в щелку выходит на волю к другим творить свои чудеса, которые люди умеют на время забивать в сундуки.
Беды и победы.
Сказали после расстрела немцами русских в Юрьеве:
— Пострадали невинные!
Ответил немец:
— Невинные должны страдать: для того они и созданы, страдание — награда невинных. Десяток расстрелянных невинных спасает жизнь многим тысячам граждан.
Барышни.
Ольга — сестра, сошлась с офицером. Была уже беременна, и на вечере кто-то назвал ее невестой, а он вслух:
«Ольга Ивановна, тут меня вашим женихом называют — разве я вам предложение сделал?» Потом, когда ей сделали аборт и в больнице была, он неожиданно прислал ей перловой крупы, и она приняла. Еще раз он потом позвонил и спросил по телефону, не нужно ли еще? Она еще приняла крупы. И больше его не видела. Теперь она у всех занимает деньги и всем мужчинам вешается на шею и воображает, что все в нее влюблены.
