— Сгорим! — сказал я.
— Сгорим! — ответили мне.
(Сюжет для изображения интеллигента, в котором пробудился стихийный человек.)
Так или иначе, а нужно не упустить последней черты и поставить свое, хотя бы против всех и всего: нельзя оставаться в дурачках с полной рукой козырей.
Хорошо пишет Чехов, что мечта ребенка о бегстве в Америку есть отблеск дела такого подвижника, как, например, Пржевальский. Нужно бы Чехову также задаться вопросом: отблеском какого подвига является дело Пржевальского?
У всех нас, русских, есть аскетическая мечта о личном подвиге в пустыне (чтобы как Пржевальский), и рядом с этим есть тоже мечта о совместном с людьми подвиге в пустыне (социализм: например, вместе с народом раскопать Алтай): все это, вероятно, обломки нашего старого православия, как наша индивидуальная страстная любовь — отблеск страстного энтузиазма родового каких-нибудь отдаленнейших предков, как мечта об Америке — отблеск подвига Синайского[159], мечта о социализме — отблеск идеи соборности.
Вот лежит теперь перед нами огромное христианское государство «третий Рим»[160] как великая пустыня, в которой живут и каждый день все больше и больше размножаются звери, — время огненного крещения личности в подвиге любви, творчества человека...
Лучший муж и тем больше, чем он лучше,...
— За гречихой в поле! — крикнул Яша и оборвал мою мысль, а хотел я о лучшем муже сказать, что он кует самые крепкие цепи жены.
После потери кольца мы сидим друг возле друга, смотрим в глаза, ничего не говорим, будто черту под носом провели: смотрим, смотрим, не смея перейти черту.
«Несть бо власти, аще от Бога»[162] нужно понимать не так, что всякая власть от Бога, а что истинная власть может происходить лишь от Бога; или что отношения людей между собою определяются отношением их к Богу.
При описании жизни моей на хуторе нужно ввести зарытую в землю четверть спирта, как она с 50 р. доходит до 1250 р. и больше, и как у владельца, которого все больше и больше разоряют, остается одна надежда на зарытую четверть. (Между тем, от нее, может быть, осталось только разбитое стекло...)
<
Второй образ — «Синий» — ловкий, услужливый лакей, которому ничего не стоит сжечь хлеб, даже убить человека, лишь бы кому-то услужить и самому вывернуться, и в то же время он скорее мил, во всяком случае, не ужасен: коммунистов называет «куманьками».
Заливай, гончий здоровенный пес, страдает половым бессилием, он спит с Зорькой в соломе, даже не пытаясь ее удовлетворить, а возле соломы полный двор кобелей: стоят с высунутыми языками, не смея вступить в единоборство с захватчиком и не в состоянии объединиться, потому что каждому хочется захватить Зорьку только для себя.
Так Россия теперь лежит, охраняемая здоровенным и беспомощным кобелем, а вокруг стоит, высунув языки, «буржуазия».
Не забыть, что после изображения мною большевистских зверств Семашко сказал:
— Совершается большое дело.
Большевики, большое дело и т. д., большой план, творец истинно большого дела не тешится его большевизмом.
Была такая тишина в Семиверхах, мы стояли с Петей у дуба и вслушивались, что это гудит: не то жук, не то молотилка, не то праздничный звон из невидимого города. Почему-то не хочется думать о местах наших встреч, но зато как представишь возможность сейчас вновь тут вместе быть, то вся храмина пустыни, и земля, и небо, и тишина получают свой единственный смысл: «Вот из-за чего всё». Мало того, все прошлые полузабытые восторги в природе соединяются, и как бы открывается огромный запас накопленного золотого богатства. Вокруг всё золотые листья — золото жизни моей! и красная кровь на золоте, везде золото и кровь на золоте, все богатство золотого осеннего во мне открылось. «Золото, золото, кровь на золоте», — твержу я...
Странно гулять в этих чужих интимных парках, куда раньше нельзя было войти без согласия их хозяев, чувствуешь себя как нотариус в раздумий между делом изучения семейных архивов... В то же время за кустом, на корточках отдающий естественную дань природе, маленькими серыми глазками из-под козырька солдатской фуражки холодно смотрит на вас «победитель»: вы для него существо ненавистной, презираемой, подлежащей истреблению породы. Погадив возле каменной плиты, где схоронен знаменитый призовой конь, он отправляется по аллее редких голубых сосен к барскому дому с наклейкой от Комитета бедноты. Он, маленький, неуклюжий, нос прыщиком, весь как осенний зарощенный крючковатый огурец и весь кричит и топорщится. Это хозяин-победитель, вечером после заседания комитета бедноты, с гармоньей и полбутылкой спирта с девицами пройдет он по этим интимным аллеям.
Когда делается какая-нибудь сельскохозяйственная работа, то всегда находится один мужичонка, который ничего не делает, а выкрикивает, например: «Поддай, поддай, заводи пелену» и всякий вздор, который не имеет накакого разумного значения и в то же время в условиях вашей работы необходим. Такой мужичонка называется Далдон.
Ефросинья Павловна ненавидит меня по причине того, что не может добиться от меня той любви, которой ей хочется. Только в ее несчастии-страдании пробуждается во мне к ней нежность, и в эти минуты мне кажется, что я люблю ее и всегда любил.
Изобразить Лидию как юродивую помещицу. На барском дворе говорят, что Лиде пришла «выдворительная»[163].
Скиф; слышу в молчании полей осенних, где-то сзади уныло просит человеческий голос у лошади поднять вверх: «Но!» звучит как слова: «Пропадем, друг, вызволи как-нибудь, вытащи, а там я тебя не забуду!» И слово человеческое, как песнь жаворонка-неудачника осенью, поднимется немного над полями и смолкнет. Я иду посередине дороги, где лошадь копытами разбархатила землю, где полегче ступать. Слышу, сзади бодрее раздается: «Но, дьявол!» Догадываюсь, что мужик вот-вот, наверно, выберется. Последнее раздается: «Но! домовой! но! провались ты сквозь землю!» — и затарахтел, рассыпалась дробью телега, и какое-то крупное веселое «но-о-о-но!» радугой повисло в полях — выбрался! Проехала телега, и опять смолкло дикое поле, странник показался наверху...
Он догнал меня и, рассуждая о сотворении мира, между прочим, спросил меня: «А что эта сказка, Адам и Ева и прочие монархические предрассудки?» Перейдя потом на политику, он сказал, что царь необходим и если мужики только узнают, что им ничего не будет от царя за погром, то все валом пойдут за ним.
Из похода в Хрущево с Александром Михайловичем. (Дикое поле: сочетать со странником — чужой человек, который догнал меня.)
Они вышли из города и когда спустились вниз, то тишина полей, такая тишина — до звона кузнечиков в ушах — охватила, и что было между ними тайного, и что они раньше в городе так легко обходили, тут, как свинцовая пуля, окутанная какими-то х-лучами, повисло темным пятном в прозрачности. И стало страшно, что он начнет об этом, а уйти нельзя, некуда уйти: поля необъятные до горизонта, как море, жмут всем пространством на двух, как в море плывущих в лодочке.
Ворота у нас так, колышком подперты, дунет ветер — и откроются, а воры не трогают: воры своих никогда не трогают! да и так сказать — вор — человек, кому он плох? только тому, у кого ворует.
Ночь на семнадцатое была беспокойная, к утру дождь, засверкало и загремело, но дождь не пошел, нехотя, тяжело рассвело, и потом день о дожде остался нерешительным.
Как паук подкрадывается к мухе проверить, довольно ли она запуталась в паутине, чуть тронет ее лапкой — муха двинулась — он уж отскочил, как бы говоря: «Что ты, что ты, милая, разве я как-нибудь,
