Дневники. 1918—1919

время — как-нибудь освободимся.

15 Ноября. Председатель Исполкома Егор Ильич Романов, жаждущий света, деятельный; когда говорит о благе коммуны, то слышно, что не свое. Появление Семена Кондратьевича Лукина[167] (Персюк Бабурный): матрос в кольце каната Маркса читает[168] и вдруг как бомба: характерно, что на попов — через щель неправды церковной — вырывается большевизм с правдой божественной и неправдой человеческой. Диалог с Егором: арестовать попа и весь культпросветкружок и до германцев <1 нрзб.> Ленин теперь всему миру приказывает! Лукин едет, и ему на ходу жалятся, и он тут же решительные меры, ему нельзя уже сосредоточиться — весь в деле и вдохновении; его ценное — решительность и ненависть к колебаниям. Егор думал, как ему, на какие деньги сделать ловко библиотеку и пр., и вот до чего дошел: обложить по рублю. Персюк: 100 тысяч с кулаков!

Нельзя сердиться на ветер — на большевиков. Наша коммуна пропускает личность — в этом ее ошибка, она делает строй государства подобным прежнему механическому строю материалистических индивидуалистов (нужно управление человеками, а сводится к управлению вещами): материалистическая индивидуалистика (империализм) и материалистическая коллективность (социализм).

Зазимок, мерзлая земля: выходят слушать на горку выстрелы из пушек за 120 верст, — все верят. Обыватель: «При Николае сало стоило... а теперь...». Вопрос для барышни: умирать в городе со своими или жить с дикими и чужими.

Седьмая звезда в созвездии Большой Медведицы.

Больше нечего написать. Я любил ее весь день как никогда, а вечером она меня охладила умершими царствами (Ассирия и Вавилон). Кроме того, мне кажется, беда любви прибавила. А беда прошла... Я сейчас думаю вот что: я эпизодическое лицо в их семейной жизни, в их шубинской жизни. Еще я думаю: чему она так рада сегодня? Помирились? Что такое мир? Не тому ли она рада, что стало можно любить и Михаил остается с ней — это одно, а другое, что и Александр остается. Но почему я стал как-то угрюм? Ассирийские воины, переплывающие реку на раздутых мехах.

20 Ноября. Москва — приехал вечером в 6 часов. Вспомнил возле храма Христа Спасителя цветущие шиповники и все, что с ними связано. Потом час беседовал с людьми столичными, и в такой странной перспективе представляется наше...

21 Ноября. Устройство всяких дел и мысль в голове: не поселиться ли в Москве. Хозяйка сказала: «Такой человек, как вы, должен быть здесь уже по одному тому: вся интеллигенция страдает из-за продовольствия, а вы это вынимаете из своей жизни, — что же остается в деревне одному?»

22 Ноября. Политические разговоры: 1) Будет ли в Германии разрушительная революция? 2) Европа поведет революцию или реакцию? 3) Что будет — переворот или реформы совдепов?

За полтора месяца со дня разорения спрашивают меня, что я делал. Не написал ни одной строчки первый раз в литературной своей жизни. Не прочел ни одной книги. Что же делал? И так жутко подумать: что? Сладостный сон, полный, летаргический (лампада, диван). Ночь, полночь глухая и сон, и тут она со своим вопросом: «Почему не пишете?» Это когда вообще вопрос над всей Россией стоит — почему не живет?

Боже, дай мне дождаться первого проблеска света — это поможет мне увидеть, где я ночую, куда мне идти.

Оставить так — гнус, нельзя так оставить, а чтобы все распутать — свет нужен, дай, Господи, увидеть свет!

23 Ноября. Гершензон — акробат на тончайшем канатце своего самолюбия.

Поэт Борис Леонидович Пастернак — юноша, во всяком случае, духовно одаренный. Он меня наводит на мысль (в связи с моей Грезицей, где выступают государства-планеты) изобразить в свете планетном выступление человека (не созданного старыми людьми из Аполлона и Дианы, а такого, как он есть).

Гершензон уже перевернулся: два месяца тому назад говорил, что немец без труда жить не может и потому революция их не будет разрушительной, а теперь говорит, что будет «ужасная резня». «А впрочем, как Вильсон...» Ошибка этих людей в оценке большевизма состоит в том, что они критикуют не идею большевизма (не тех, кто создает его), а те национальные формы, в которых он выражается.

В конце концов, конечно, большевики, творя зло, творят добро. (Легкобытов, прежде чем достиг своей коммуны, мысленно разрушил государства всего мира, нынешние большевики только выполняют малую функцию того человека. Мережковскому Легкобытов казался демоническим существом — почему? Смотря на Легкобытова — видишь источник воли матроса.) Легкобытов и Персюк Бабурный.

<На полях: — Ну, чем же кончилось? — спросил я.

— Его уже нет! (расстреляли, рассказ Васьки про Мишку)>

24 Ноября. Дорогой мой друг, три дня я не мог Вам написать из Москвы, потому что нигде не находил конвертов: писчебумажные магазины национализируются. У своих любимых хозяев я занял уже спичек, которых тоже купить нигде нельзя, перьев, и язык не повертывается попросить конверт — так и откладываю изо дня в день письмо Вам. Опустошение жизни за два месяца моего отсутствия в Москве ужасающее: Москва теперь совершенно умерший город. Мороз, снежная метель, голодный, с ревущим кашлем иду я вчера по Пречистенке, высматривая где-нибудь открытую лавочку, и вижу, идет навстречу мне красивая дама с гордым измученным лицом, она отвертывается от встречных, глядит куда-то в подвальные этажи, каждая черточка ее лица говорит, как постыл ей свет. Злая месть, злой камень и дума, что вот съем привезенный фунт соли — что тогда есть?

Так в поисках спичек, конвертов я зашел в «Русские Ведомости» к Игнатову. Старичок по привычке ежедневно ходит в редакцию, и несколько других старых сотрудников: там они сидят час-два, обсуждая события.

1 Декабря. Вчера приехал в Елец.

В столице Совдепии. Теперь как никогда Москва, отрезанная от всего мира, похожа на большую деревню: в деревне выходят на горку слушать какие-то выстрелы (в чаянии освобождения) — здесь в Москве все ждут чего-то от Америки. На Кузнецком среди забитых магазинов, выискивая себе какую-нибудь лавочку с мелочью всякой купить хоть что-нибудь, чувствую себя как те, кто описывает Москву после 12-го года. Остался единственный уголок (Мартьяныч), где собирается буржуазия (мелкие спекулянты), там половые по-прежнему в белом, играет орган, и за куском конины обделываются мелкие делишки.

В домах холод: в «Русских Ведомостях» я встретил Игнатова, сидит в шубе, ходят старички по привычке слушать друг от друга новости. Вячеслав Иванов у себя в 4-хградусной квартире в шубе, в шапке сидит, похожий на старуху... — «Можно ли так дожить до весны?» Оптимисты говорят: «Нельзя! должно измениться». Пессимисты: «Человеческий организм бесконечно приспособляется»...

Русская и германская революции — не революции, это падение, поражение, несчастие, после когда- нибудь придет и революция, то есть творчество новой общественно-государственной жизни.

По пути в Елец.

Купе наполняется дамами. Входит начальник реквизиционного отряда (Новиков): «Удалитесь!» Занимает сам, со своими дамами. Написал что-то на бумажке, поплевал,приклеил к двери и пошел обыскивать. Возвращается с мешками отобранного добра, запирается. Две бабы, плачущие Магдалины, становятся возле двери купе: «Отобрал 5 аршин миткалю и фунт дрожжей». Умоляют: «Товарищ, товарищ!»

<На полях: Товарищ комиссар!

Тогда заскрипела дверь ржавого аппарата профессора гуманитарных наук, и он сказал (про нового соседа): — Нет, подумайте, он жалеет, что вернулся на родину!

— Вы за плеть!

— За плеть: это лучше, чем пуля в бок и пуля в лоб>

Разговоры:

— Молчи и молчи!

— Русский человек — русский: русский со всем согласен.

— Вы сказали «русский», а ежели, например, немец или американец?