думаю, и не выходит война... а голодом, палкой нельзя, а по воле никто не идет на работу.
Иван Афанасьев о коммуне так рассуждает: я так понимаю будущую жизнь, как разнообразие всяких способностей: сапожник будет сапожником, писатель писателем и всякое прочее, но чтобы не быть ему только сапожником — что это за жизнь, только сапожник, не человек, а сапог! то вот для этого коммуны устраивают, кроме своего личного дела, всеобщую полевую жизнь. Одно сомнение: а что, если такой человек талантливым явится, каких на свете почти не бывает, такая способность особенная и в коммуне не предопределенная — как такому человеку выскочить.
— Коммуна, — я так понимаю, — это стены, чтобы все в стены, в чан и там все вместе не выходили до срока и сидели, когда все понимать будут так вот в чем-то одинаково и в этом мешать друг другу не будут, тогда власть будет не нужна, и жить будут без власти, личность будет понимать себя вместе со всеми и освободится. Сейчас же, если кому что удастся, — тот вроде как вор: украл себе свободу, сам свободен, а другие в плену.
Епишка сказал:
— Ну что ж, ежели по христианству, сказано, что скинь последнюю рубашку — и бедному...
— Бедному... Почему ж рубашки-то наши не бедным попадают?
Павлиха — радость жизни, кулачиха. Дочь ее — не кулачиха, а хранит... радость жизни, сама несчастна, а сажает цветы... во имя цветка страдание.
— Тогда наш аэроплан забрал вверх и ну, и ну поливать из пулемета, ваш-то и заковылял вниз.
Австрияк:
— К вам упал или к нам?
— Промеж вас и нас. Я сказал:
— Вот враги!
— Врагов не было! — ответил Илья, — теперь только поняли мы, кто враги наши.
— Кто?
— Капиталисты.
— Опять будет война, хотя бы с Японией.
— Это когда-нибудь? ну, так тогда не будет у нас предателей!
— А какое государство-то было! — сказал Яша.
— И все впрах! — ответил Илья.
Это небывалое обнажение дна социального моря. Сердце болит о царе, а глотка орет за комиссара.
Анализировать каждую отдельную личность, и дела настоящего времени получаются дрянь, а в то же время чувствуешь, что под всем этим шевелится совесть народа.
За печкой таракан Иван Михайлович боится, что до него дойдет реквизиция, гусей у него отберут, и чуть что, спрашивает, шевеля усиками-шейками: «Ну как, не слыхать, далеко Америка?»
На Руси все, кто обладал даром и вкусом хоть как-нибудь сносно устроить свою личную жизнь, во время революции вдруг все себя как бы ворами почуяли и сдали все свое почти бессловесно при тихом запечном ворчании.
Сейчас все кричат против коммунистов, но по существу против монахов, а сам монастырь-коммуна в святости своей признается и почти всеми буржуями.
В четверг задумал устроить беседу и пустил всех: ничего не вышло, втяпились мальчишки-хулиганы, солидные девы, что стоят в сторонке, наливаются-дожидаются, когда слова прожурчат и начнется настоящее... Мальчишки разворовали литературу, украли замки из книжного шкапа, а когда я выгнал их, то обломками шкафа забаррикадировали снаружи дверь и с криками «Гарнизуйтесь, гарнизуйтесь!» пошли по улице. Вся беда произошла, потому что товарищи коммунисты не пришли, при них бы мальчишки не пикнули.
Теперь приходится пускать по билетам, совершать отбор. Так и в истории коммуны часть первая будет называться «Все разом!», а вторая — «Отбор и строительство».
Кумовство — это подпольная сторона России (женственность), это чем всякие дела делаются и что мешает вступиться за правду... (шурша по кустам украденною сухою бычьею шкурою, озираясь, прислушиваясь, шли куманьки...) Видел, все видел, а сказать не могу, немыслимо сказать: заедят. Кумовство — это несвобода, кумовские связи — это веревки идеала. Этими веревками на Руси притянута правда к земле и платочком повязана: кум и кума (Распутин своим способом хотел покумить всю Россию — для этого нужно сделать так, чтобы у каждого стало рыльце в пушку).
Настало время, товарищи, снять платок кумы с правды и обрезать веревки, быть может, для этого времени нужно отрезать русскому человеку пуп от Бога[176], потому что это не Бог, которому мы молимся, а кум наш.
— Ты Александру знаешь?
— Какую, Терехину?
Вытаращил глаза.
— Чего ты глаза выпучил?
— Да чего ж ты спрашиваешь: она мне кума.
Иван Афанасьевич сказал:
— Мое правило такое, не беги туда, куда все бегут, ничего не достанется.
Правило:
— Ходи по ровному месту, не ходи по косогорам, никогда сапоги не собьешь.
Распутин наш всеобщий кум: «Для милого дружка сережка из ушка». Бесятся кумовья в стремлении окумить всю Россию, а небесный цветок все наливается кровью, и ярче и ярче разгораются лепестки его. Переполнилась наконец чаша кровью, и полилась кровь по огненным листикам.
Павел Трепов землю никогда не работал, не знает, как соху держать, как зерно в землю ложится, говорит: «Я — коммунист, мы преобразим землю!» А я ему: «Чего ж ты раньше-то ее не преображал?»
Мы спросили Егора Михайловича, — он был до революции городовым, — как это Бутов стал начальником, ведь он до революции служил стражником.
— Не стражником, а городовым, — ответил Егор Михайлович, — стражник — это полицейский, а насчет городовых есть особое разделение, потому что городовой не полицейский.
— А кто же? — спросили мы.
— Статуй! — ответил Егор Михайлович.
Еще сказал Егор Михайлович: — Насчет религии не беспокойтесь: в Карле Марксе есть все Евангелие. Буржуиха сказала:
— Что вы говорите, Егор Михайлович, все ученье Христово там есть?
— Все положительно, кроме, конечно, житий святых и разных там пророков, да ведь это все лишнее.
— Конечно, батюшка, лишнее.
Илье сказал я:
— Что, Илья, давай в коммуну поступать, корову дают.
— Подожду в коммуну, боюсь, казаки закуманят.
Читатель спросил, где же теперь писатели, сколько печаталось книг всяких, и нет ничего, куда подевались все?
— Умные уехали на Украину, средние — в Сибирь, а я вот глупый, так сижу с вами, дураками.
И хорош бы человек, да сладость земная обманывает... Старуха меня закуманила своими ласками, разболтался я, сегодня к дочери подхожу:
— Вы мне одну лепешку сделайте.
