— Клянусь всеми Богами, и вашими, и нашими.
Драгут медленно обошел вокруг Лукреции, осматривая ее с ног до головы.
— Теперь я вижу, что она действительно хороша… — В его голосе опять зазвучали сладкие нотки. — Я недооценил тебя, француз. Эта куколка действительно многого стоит.
— Ты прав, за эту рыжую кошечку тебе хорошо заплатит ее папаша. Или ее братец.
«Главное, — думал Рене, — чтобы он не вспомнил о Клаудии». Этот магометанин был совершенно непредсказуем. В конце концов он мог даже потребовать и ту, и другую. И хотя Рене никогда бы не выдал Клаудию, ему совсем не улыбалось окончить свои дни на колу у этого головореза.
— Да, я мог бы получить за нее много золота, очень много, но… — Драгут-раис задумчиво погладил свою вечно всклокоченную бороду. — Но золота у меня и так в достатке, другое дело, чтобы со временем его не стало меньше. Я принимаю решение подарить эту крошку Баязиду. Султан будет в восторге, ведь она — дочь папы! Как тебе нравится моя идея?
— Теперь она твоя, делай с ней, что хочешь, а я, пожалуй, отправлюсь к своей команде.
— К своей венецианочке? — захохотал Драгут. Он подошел к Лукреции и провел ладонью по ее щеке. Она брезгливо поморщилась и, размахнувшись, влепила ему пощечину. От неожиданности тот отступил на шаг, но тотчас же пришел в себя и набросился на пленницу.
— Ах ты, мерзкая девка! Ты у меня быстро отвыкнешь от этих замашек!
Он схватил ее за волосы и поволок куда-то, не обращая внимания на истерические вопли Лукреции. Воспользовавшись этой сценой, Рене медленно прошел сквозь стражу и бросился прочь, подальше от этого дворца-крепости.
19
Венеция, 9 июля 1507 года,
Ка д'Оро.
Синьоре N., замок Аскольци
ди Кастелло.
«Итак, синьора, я продолжаю свой рассказ, выполняя данное Вам обещание. Не забудьте же и Вы свое слово — поведать мне о судьбе супруги моей, Клаудии. Я уже отчаялся найти разгадку ее загадочной смерти и теперь уповаю только на Вас. Итак, возвращаюсь к своему повествованию.
После боя с янычаром Селимом жизнь моя совершенно изменилась. Султан теперь уже открыто благоволил ко мне и произвел в ранг начальника внутренних покоев султанского дворца. В моем ведении находились несколько дворцовых помещений — личные покои султана, покои его матери и детей, а также покои Малого дворца — гарема Баязида, в котором жили его наложницы. В иерархии придворных чинов это была одна из самых высоких должностей. Обычно безопасность султана в его покоях доверялась военачальнику из подразделения придворной гвардии янычарского корпуса, но после моей победы в схватке никто не смел упрекнуть Баязида в том, что его покои охраняет неверный. Я находился в чрезвычайно странном положении. У меня была немалая власть, я имел права распоряжаться людьми, включая благородных османцев. Но все это было допустимо лишь в рамках Топканы — султанского дворца, выпускать из которого меня категорически запрещалось. Я оказался в золотой клетке.
Потекли дни моей службы у властителя Османской империи, но мысль о возвращении на родину не покидала меня ни на минуту. Можно было бы, конечно, попытаться совершить побег. Но Стамбул — не африканская пустыня, меня бы мигом отыскали и схватили. Поэтому я принялся ревностно исполнять свои новые обязанности, терпеливо ожидая, когда же случай сам преподнесет мне возможность покинуть Топкану.
Баязид время от времени уговаривал меня свершить шаг, который совершенно бы изменил мое положение в империи турок. Действительно, отрекшись от христовой веры и приняв ислам, я стал бы полноправным османцем, и Баязид не уставал уговаривать меня сделать это, обещая райские перспективы. Своим вкрадчивым медоточивым голосом он хвалил мои достоинства и считал за честь и великую радость иметь в услужении такого подданного, как я. Его натиск особенно усилился, когда был уличен в предательстве и обезглавлен управитель Трапезунда. Это была вторая по важности должность после личного султанского наместника. Султан хотел видеть меня на этом месте, ведь Трапезунд являлся ключевым торговым городом империи. Мне бы подчинялись местные феодалы, военный корпус, вся имперская иерархия. Но я знал, что, окажись я на этом месте, моя судьба уже навсегда была бы связана со страной полумесяца. Предав же свою веру, я отрекся бы от всего, что оставил на родине, отрекся бы от сокровенной мечты увидеть ее вновь, отрекся бы от моей супруги, которую безмерно любил. Поэтому я продолжал настойчиво отказываться от благодеяний Баязида, рискуя вызвать его немилость.
Возможно, что терпеливым расположением султана я был обязан еще и тому, что его мать была гречанкой и втайне покровительствовала христианам. И хотя факт этот был окутан какой-то тайной, все знали историю ее знакомства с отцом Баязида — султаном Мехмедом Вторым, покорителем Константинополя. Во время его похода против Багдада в одном селении он встретил красавицу Марию, дочь греческого священника. Мучимый жаждой и обливаясь потом, султан попросил у нее напиться. Три раза подавала ему девушка воду. В первый раз в воде плавал лист; во второй — она, как бы случайно, угодила в нее пальцами. Султан сердился и выливал воду на землю. На третий раз он, наконец, выпил воду, выразив при этом свое возмущение ее неосторожностью. Ответ Марии поразил его: «Султан, — сказала она, — ты был разгорячен, и холодная вода могла повредить тебе». Вскоре султан женился на девушке, и от этого брака родился Баязид.
Теперь, будучи уже довольно пожилой женщиной, Мария не забывала своих сородичей, выпрашивая у сына льготы и послабления для них. Я не раз беседовал с ней, она — мудрая женщина. Представьте, синьора, какая странная судьба — быть матерью самого истового мусульманина, самого беспощадного гонителя христиан, а в душе продолжать молиться христианскому Богу, прося у него защиты для сына.
Так или иначе, я вновь набрался терпения, исправно выполняя свои обязанности. И вновь молил Бога о том же — о даровании мне свободы, о том единственном шансе, в который я верил и верой в который жил все эти дни.
Что ж, синьора, на сем я вновь прощаюсь с Вами до следующего моего послания.
Да хранит Вас Господь».
— Болваны, неужели вы думаете, что мы не обойдемся без нее? Ей нет дела до нашей прибыли, у нее свои цели. Мы и без нее заработали бы столько же! — Щеголь стоял на бочке, призывая команду сместить капитана.
— А как же Рене? — раздался голос из толпы.
— Рене, конечно, отличный капитан, но он у нее на удочке и не может отвечать за себя. Эта баба окрутила его! Нам нужен новый капитан, который бы думал о команде и добыче, а не о бабе!
— Ах ты, мокрая селедка, сто чертей тебе в глотку! Мы с Рене столько испанцев укокошили, столько итальяшек перерезали, а теперь ты его со счетов сбрасываешь? К акулам Щеголя!!! — заорал штурман по кличке Эль. Обычно немногословный, мрачный пьяница, он оживлялся лишь после стакана рома или эля. Но судьба дорогого его сердцу капитана всполошила старого морского волка не меньше, чем все остальные привычные ему радости. Пираты опешили от его неожиданного поведения. Они уважали старика за то, что никто не мог лучше его проложить курс, определить положение в море по звездам или войти в прибрежную гавань и тут же отыскать якорную стоянку.
Эль подскочил к Щеголю, схватил его за грудки и поволок с бочки. Но тут же Маноло — ближайший сподручный Щеголя — схватил штурмана и оттащил в сторону. Пираты трусливо наблюдали, как этот головорез расправляется с беспомощным стариком. Маноло обхватил его, молниеносно полоснул несчастного ножом по горлу и бросил тело Эля за борт.
Щеголь, как ни в чем не бывало, расправлял свое безупречно белое крахмальное жабо.
— Итак, кто со мной, пусть подойдет, остальные — идите к своей куропатке в каюту. Пусть она вас
