дышащие, запыхавшиеся…
– О, – обрадовался Федька, – это все нам?
И стал подниматься.
– Сидеть, – прикрикнул на него Тихон, – тебе же было сказано: никаких фруктов… Посланец же Неба, понимать надо, а вскакиваешь, как все равно… – Тихон покачал головой, – ну и поднабралась у вас команда в Северном – истерики да бабники, психопаты вместе с невротиками.
– На южан погляди, – обиделся Мишель, – в цирк ходить не надо, взглянешь и обомлеешь…
Воины и девушки двинулись тем временем навстречу друг другу, медленно поднимая руки…
– А, – сказал Федька, – так тут представление продолжается! Так бы и сказал. Предупредил бы, а то я бы кайф сломал.
– Сейчас, – заметил Тихон, – ничего интересного… Просто групповуха.
– Ага, – догадался Мишель, – торжественная часть кончилась. Начались танцы.
Зарокотали барабаны. Тихо, чуть ли не шепотом. И как-то вовремя зарокотали, в тот именно момент, когда воины и девушки, тесно сцепившись, повалились на шкуры.
– Нет, – решительно сказал Федька, – я этого безобразия никак терпеть не могу. Тиша, можно мы дальше представление смотреть не будем?
Тихон кивнул:
– Разумеется. Сейчас пойдем отдохнем, а завтра со Слонозмеем потолкуем.
– Слышь, – спросил Валентин Аскерханович, – а какая-нибудь кличка у Длинношеего есть?
– Ну уж и кличка! – усмехнулся Тихон, – Не кличка, а имя. Уважительнейшее обозначение – Нахтигаль.
– Этто еще что за нежности? – изумился Мишель.
– Именно нежности, – подтвердил Тихон, – 'Соловьиная трель' – вот что это за нежности. Вернее сказать, – 'Ночная трель'.
Обратно пошли не к пещере, а к ракете. Надо было посмотреть сетку, в которую завтра заворачивать Нахтигаля.
…Мы развернули кусок опасно поблескивающей, переливчатой мелкой сети.
– Нормально, – сказал Тихон, – только бы швырнуть как следует. Подъемник как? Исправен?
Сеть не просто поблескивала. Она будто дышала. Поднималась и опускалась, точно под ней было невидимое море или будто она была частью моря.
Мишель не успел ответить.
– А это что? – Диего протянул руку и коснулся двух то вспыхивающих, то гаснущих ячеек сети.
Они и впрямь вспыхивали и гасли слишком резко, нервически, отчаянно.
Мишель принагнулся и выругался.
– Мать! – только и смог выговорить он. – Мать!.. Я этого хрена со склада наследства лишу…
– В чем дело? – спросил Тихон.
– Полюбуйся, – Мишель ткнул пальцем в две нервические ячейки, – если бы не 'младенец', были бы мы завтра красавцами.
– Что же вы, – сухо заметил Тихон, – когда со склада продукцию брали – не проверили?
Я спросил:
– Может, рискнуть?
Я спросил так и тотчас испугался. Такие вопросы 'младенцу' не полагались, но Мишель ответил:
– Нет, Одноглазый, – сеточку надо штопать. Порвет и еще как порвет-то. А кинувших, накинувших на фиг потопчет, если они его, конечно, огнеметами не окоротят.
– А они его, – веско заметил Тихон, – не окоротят, потому что он нужен живым.
Валентин Аскерханович подсек правой рукой левую в локте и покачал на сгибе:
– Вот, – объяснил он свой жест, – я в жертвы науки идти не собираюсь. Если эта туша на меня попрет, я разрежу ее пополам. Мне моя жизнь дороже.
– Чести 'отпетого', – добавил Тихон.
– Вот именно, – согласился Валентин Аскерханович, – лучше быть нечестным, но живым, чем честным, но мертвым.
Я глядел на репродукцию любимой картины Федьки, приколотой к стеночке: обнаженная пышнотелая женщина чуть придерживает на плечах огромную медвежью шубу, так что кажется, будто огромный опасный мохнатый зверь навалился на эту даму – и тут же размяк, раздобрел, расплылся и превратился в удобную теплую шубу. А может, и не то, может, художник хотел сказать сочетанием меха могучего зверя и беззащитного тела женщины нечто другое? Что, мол, она – опасна, как этот медведь, убитый ради нее, для нее?
– Ты это, – равнодушно ответил Тихон, – какому-нибудь 'вонючему' скажи или 'превращенному'. Не выполнишь задание – вообще не будешь из пещер вылезать – знаешь, где окажешься? знаешь, кем окажешься?
Валентин Аскерханович промолчал.
Тяжела жизнь 'превращенных' – это он знал.
– Штопать, – вслух прикинул Мишель, – денек-другой. На представлении – обязательно быть?
Тихон подумал:
– Да лучше бы, конечно, посмотреть… Все же Посланцы Неба. Могли и не поверить тому, что жрец наболтал, самолично убедились… И – вперед.
Диего попросил:
– Коллега бриганд, можно я буду сетку чинить, а представление…
– Ладно, – зевнул Мишель, – сиди в ракете, востроглазый, штопай, а мы потопаем, поедем.
– Зачем? – поморщился Тихон. – Ну, для чего подъемник-то выгонять зря? Для чего дикарей мучить? Не хватит им психологических нагрузок – Слонозмей, Посланцы Неба, а тут еще одно чудище. Починим сетку – и хоть танк выгоняйте.
– Гуманист, – фыркнул Мишель.
Растерзанный труп Федьки мы нашли под утро на Поляне Священнодействий.
– Б… – только и выговорил Мишель.
Два черных кострища, влажное прохладное утро. Солнце еще не жаркое. Мириады бусинок влаги, усеявшие листья, травы, цветы, ветви. И все это – сияет, блестит, посверкивает, все это ворочается со сна, пробует голоса, разминает мускулы, прокашливается, прочищает горло… 'Цивить!'- щебетнула совсем рядом, чуть не над моей головой невидимая птица.
– Ох, блин, – помотал головой Мишель, – ох… Вот, одноглазый, гляди, что борзота с человеком делает… Оборзеешь – таким же будешь. Вали к ракете. Мешок заберешь.
– Ну, – заметил Тихон и пальцем ноги почертил что-то непонятное на песке, – девочек тоже понять можно. Их завтра кушать будут – должны же они удовлетвориться в полной мере? А тут Посланец Неба спрыгнул. У! Это не наши парни с болота. Повышенные требования к…
Я шагал к ракете. С Федькой мы почти не сталкивались в казарме. То есть он почти не обижал меня. И вот поэтому я был к нему абсолютно равнодушен. 'А если бы так растерзали Хуана?' Я подумал и признался сам себе с неприятным, противным чувством, что был бы только, только доволен, только рад.
И тогда я понял, что на меня кто-то смотрит. Мне было тяжело от этого взгляда. Словно холодное узкое дуло уперлось мне в ямочку меж шеей и затылком.
Я повернулся. 'Не оглядывайся', – сказал я себе и оглянулся.
На тропе позади меня стоял жрец и смотрел. Я понял, что купился, обмишулился, ошибся. Жрец давно уже бесшумно шел за мной, не глядя мне в затылок, а когда поглядел, когда безмолвно, немо приказал мне: 'Гляди!', когда вдавился в мой затылок всей ненавистью своих глаз – вот тогда я и обернулся, тогда и посмотрел. Я, 'Посланец Неба'!
Жрец смотрел на меня, не удивляясь и ненавидя.
Я поклонился ему, прижав руки к груди.
