Жрец заулыбался во весь рот и тоже поклонился, а потом стал пятиться, пятиться, кланяясь и улыбаясь.
В этом его торопливом, придворном уходе по тропинке, бугристой от камней и корней, читалось столько неволького или вольного издевательства, столько было откровенной неприязни, что мне захотелось полоснуть по наглецу огненной струей, чтобы он запрыгал воющим живым ужасным факелом. Но я сдержался. В конце концов, надо уважать смелость. В конце концов, я мог и не узнать, как относится к нам жрец. А теперь – узнал…
Его тоже можно понять. Жил себе и жил со своим змееслоном. Опасно, но интересно. Имел долю в деле. И вдруг – на тебе! Весь размеренный порядок жизни рушится. Откуда-то сверху валится компания Посланцев Неба. Здрасьте… Прежде все было понятно, периодично, систематично, а теперь… К лучшему ли их? наше? прибытие? Кто мы? Может, дьяволы, похуже Нахтигаля? Откуда ему знать нас? С Нахтигалем он кое-как договорился, кое-что в нем понял… Новая напасть… Как ему в нас-то разобраться?
Размышляя обо всем этом, я вышел к выжженному пространству, в центре которого торчала наша ракета.
Глава вторая. Нахтигаль
Маленькая головка с будто разодранным, кровяным, ничего не видящим глазом, распахнутая, раздернутая, кровоточащая пасть, откуда вместе с шипением вылетают ошметья розовой слюны; видно, что небо ободрано м кроваво, Нахтигаль давится предстоящим ему убийством, словно бы изнутри некто или нечто, столь же ненавистное ему, как и то, что стоит перед ним, что обречено уничтожению, растаптыванию, поеданию, гонит его и нудит: убей, убей, рас-топчи. Узкая длинная шея вывернута, заверчена штопором, и хрип, шипение идут по этой заверченной шее, мучительно раздувают горло слонозмея. Хррмы – ошметок слюны? пены? крови? хлопается у ног жреца, кланяющегося, с мольбой тянущего руки к Нахтигалю.
Хррллы, трр, дрр – слоновьи лапы? ноги? живые столбы, обтянутые ящериной кожей? раскорячены и время от времени лупят в планету, ых, ых… Нахтигаля корежит, гонит к новой боли и к новому наслаждению – страсть, без которой он жил бы и жил себе спокойно, жевал бы груши, чмакал бы траву с земли и листья с кустов.
– Ааа! – тонко, почти по-человечьи вопит Нахтигаль и приближает свое сморщенное, ящериное, искаженное мукой лицо к лицу жреца.
Я пересчитываю девушек.
– Семь, – говорю я, – их семь. И все такие красивые. Он что же, их всех?..
– Нет, – морщится Тихон, – слопает одну, и ту с трудом – видишь, как не по себе мальчику?
– Вот наркот, – просто говорит Мишель, – дать бы по тебе из огнемета. Прервать неземные муки и неземное блаженство.
Я с удивлением посмотрел на Мишеля.
– Одну, – объяснил Тихон, – слопает Нахтигаль, других берет жрец – кого в жены себе, кого в жены сыновьям… Большой человек.
Нахтигаль давился, плевал, хрипел совсем близко от жреца.
– Батюшки, – по-простому изумился Валентин Аскерханович, – да он уже жреца с ног до головы обхаркал. Можно есть.
– Можно, – спокойно согласился Тихон, – тем более, что у жреца – взрослый сын. Обучен всем фокусам…
С удивившей меня грацией танцора, плясуна, с торжественной медлительностью жрец, обрызганный слюной и кровью из пасти Нахтигаля, двумя руками взял его голову и, держа ее, точно изысканное блюдо, повел, понес прочь от себя к стоящим за его спиной девушкам.
Само движение жреца завораживало, успокаивало – и, казалось, давящийся, хрипящий слонозмей должен был успокоиться, утихнуть, пасть на землю, смочить растерзанное горло свежей влагой травы…
Голова Нахтигаля останавливалась то у одной девушки, то у другой.
– Ничего, – как бы утешая непонятно кого, – сказал Тихон, – может, и к лучшему… За Феденьку надо было их наказать? Надо… Вот теперь пускай Длинношеий наказывает. По всему видать – он денька на два зарядился, если не на всю недельку…
– Полнолуние? – поинтересовался Мишель.
– Не обязательно, – вздохнул Тихон, – в лаборатории разберутся. Он, когда луна на ущербе, тоже…
Слитный крик: вопль заживо съедаемого тела и крик ужаса…
Я отвернулся.
– Вот это напрасно, – спокойно заметил Тихон, – отворачиваться нельзя. Ни в коем случае нельзя отворачиваться ни 'отпетому', ни 'Посланцу Неба'. 'Отпетому', в особенности, нельзя отворачиваться. Смотрите, смотрите во весь свой единственный глаз – и помните: что бы ни делали с вами люди, они все же люди…
Неистовство Нахтигаля длилось недолго. Мы видели, как набухало его горло, в которое вталкивалась, впихивалась кровавая пища.
Нахтигаль остановился, тяжело дыша, повернулся и побрел прочь, мотая хвостом, качаясь из стороны в сторону.
– А он немного сожрал, – деловито заметил Мишель, – больше нагадил и потоптал.
Три девушки, оставшиеся в живых, широко распахнутыми глазами глядели на истоптанную, окровавленную землю.
Тихон гортанно выкрикнул что-то жрецу.
Тот, как был с распростертыми крестообразно, раскинутыми, как для полета, руками, так и опустился на колени и склонил голову.
Следом за ним опустились на колени и девушки.
– Что ты им сказал? – спросил Мишель.
– Что мы, – лениво ответил Тихон, – знаем убийц Посланца Неба, но нам не важно их наказать. Грех убийства ложится на все племя. Пусть теперь постонут и поохают, поплачут и постенают, покуда их Нахтигаль поучит…
– Филоз(ф, – с непонятной интонацией сказал Валентин Аскерханович.
– Идиот! – орал не своим голосом Мишель. – Это ты столько сделал? Я тебя спрашиваю: это ты столько сделал? За целый день?.. Чем ты здесь занимался?.. У, – Мишель зафырчал, словно наевшийся Нахтигаль, и поднес к носу Диего внушительный кулак, – ты здесь балду гонял, лоботрясничал, не знаю чем занимался… За день – заклепать одну ячейку! За день…
– Мишель, – миролюбиво скаазл Тихон, он развалился в кресле и с удовольствием потягивал апельсиновый сок, – ты 'младенца' совсем задолбал. Дай ты ему отдохнуть, набраться сил. Еще завтра целый день…
– Это я его задолбал, – возмутился Мишель, – это он меня задолбал! Еще там – в подземельях… А здесь? Я ему что сказал? Если нервы слабые, сиди работай, а он…
– Мишель, – Валентин Аскерханович резал на раскладном столике хлеб и бекон, – вот ты тоже неправ. Тут дело такое. У 'младенца' тоже отходняк должен быть. На хрена тебе, чтобы у него руки тряслись? Подъемник подъемником, но сеточку мы должны бросать; был бы Федька, – без вопросов, кантуй, сколько душе влезет, – Валентин Аскерханович положил пласт бекона на хлебный ломоть и продолжил жуя, – а так нас пятеро осталось. Сам понимаешь…
Мишель несколько поостыл.
– Вот так, – он убрал кулак, – скажи спасибо погибшему Федьке. Иди жри, подкрепляйся. Хрен с тобой –
