разводящих.
– К утреннему разводу поспеем, – шофер завел машину.
Я увидел, как земля небольшой возвышенности, перед которой торчала нелепая покосившаяся будка, дрогнула и поехала в сторону медленно, медленно, открывая передо мной тускло освещенный широкий тоннель.
Мама взяла меня за руку – сильно, сильно, как только могла.
Глава третья. 'Сынок'
Две машины въехали в тоннель и катили по широкой тоннельной дороге, вдоль стен которой тянулись пыльные черные провода и поблескивали лампочки.
Мама все еще держала меня за руку.
Сидоров, морщась, полез в карман, достал длинный ломкий пласт – упаковку таблеток, извлек одну белую таблетку, бросил в рот.
Жак искоса поглядел на него, одной рукой поискал у себя за спиной и вытащил шлем, похожий на шлемы танкистов из войн других галактик.
Жак протянул шлем маме:
– Это – Сидорову, пускай свой студень прикроет… Во как корячится.
Мама отдала шлем Сидорову.
– Спасибо, – Сидоров снял кепку, и я вновь увидел его, поделенный надвое, изрытый бороздами, похожий на грецкий орех, чуть подрагивающий мозг. – Спасибо, а то, действительно, мочи нет…
Он надел шлем.
Мама с жалостью посмотрела на Сидорова.
– Долго в 'отпетых'?
– Угу… – Сидоров прикрыл глаза, откинулся назад, – если бы не лапа-лапушка, до сих пор бы с огнеметом бегал.
– Это лапой так? – поразилась мама. – Я думала, что хвостом.
– Уу, – Сидоров отрицательно помотал рукой, – если бы хвостом, вообще бы убил. Чтобы быть точным – не лапой даже, а когтем. Мы называли его хирургом, – Сидоров разлепил глаза, видимо, он пришел в себя, – ну, ничего. От меня он тоже получил подарочек. Ему эта черепушка, косточка эта жизнью вышла.
Сейчас я понял, отчего мама посоветовала мне одеться потепелее. Было холодно. Я передернул плечами.
Тоннель сделался шире; я видел, как от него отходят другие тоннели, поменьше, некоторые из них (я успевал заметить) были ярко освещены и казались высокими бесконечными парадными залами, некоторые были такими же, как и тот, по которому мы ехали, – тусклыми и пыльными, – и были еще провалы в стене, черные и узкие, – проходы во тьму.
Мы обгоняли машины и тяжелые автобусы, странное дело! – порою мы обгоняли пешеходов, бредущих вдоль пыльной стены с черными проводами. Один раз мы оставили за собой колонну солдат в противогазах, бегущих узкой цепью. 'Отпетые?'- хотел спросить я, но не решился.
– Слушай, Сидоров, – сказала мама, – а у второй вахты телефон будет?
– Будет, будет, – улыбнулся Сидоров, успеешь, не бойся.
Тоннель стал превращаться в большую площадь, и площадь запруживалась машинами.
– Это что такое? – заволновалась мама. – Большой сбор? Этак мы не успеем…
Сидоров повернулся к шоферу:
– Жак, уважь даму…
Жак кивнул. То газуя, то маневрируя, он довольно быстро подкатил к шлагбауму.
Наша машина удачно вписалась между двумя такими же сигарообразными и – толчками – подвигалась вместе со всеми к шлагбауму.
– Так, – мама посмотрела на часы, – коллега Сидоров, телефон на вахте?
Сидоров согласно махнул рукой.
– Я тогда постараюсь…
Сидоров отодвинул дверь кабины, придержал маму за локоть.
Мама легко спрыгнула на землю, пошла между машинами к вахте.
– Хороша, – вздохнул шофер Жак.
– Да уж, – согласился Сидоров, – неплоха.
Мама подошла к вахте. Караульный кивнул, завидя ее.
Телефон черной допотопной лягушкой распластался на стене тоннеля.
Мама разговаривала по телефону, морщилась от гудков машин, втолковывала что-то в телефонную трубку, зажимама одной рукой ухо.
Шофер положил руки на руль. Отдыхал.
– О, – сказал Сидоров, – гляди. Краса планеты. Андромеда.
– Где?
– Да вон, недалеко от вахты, вон…
Я тоже стал вглядываться.
– Вы, – тихо сказал я, – ошибаетесь, не может быть, чтоб так скоро… конкурс был еще вчера…только вчера. Еще неделя, целая неделя.
– Хо, – обрадовался Жак, – слыхал невинного? Все он знает, и про конкурс, и про Андромеду, а про то, как себя вести, не знает.
– Но почему? – недоумевал я. – Почему? Я точно знаю, конкурс в орфеануме был вчера. Вчера была победительница – 120 очков. Еще неделя…
– Парень, – объяснил мне Сидоров, – если ты все знаешь про конкурсы и про Андромед, так как же ты не знаешь, что после конкурса дракона злить нельзя?
– Я… – я вдруг увидел, что мама остановилась у машины с открытым кузовом, – остановилась, заговорила, – я… – горло у меня перехватило, ибо я увидел, с кем разговаривала моя мама, – не знал.
– Ну так узнай, – довольно грубо сказал Сидоров, – зверек, может, и заснул бы, может, и забыл бы за неделю-то подготовки – такое бывало – редко, но бывало, а ты напомнил.
– Мэлори, – заорал я и рванулся в отворенную дверь кабины, – Мэлори!
Мэлори, разговаривающая с моей мамой, повернулась. На ней была шубка, отороченная белым мехом.
Завидев меня, она замахала руками, заулыбалась.
– Джеки, – кричала она, – Джеки! И ты?…Ты чего с 'псами'? Джеки! Тебе никто не говорил, какой ты славный! Я лю…
Сидоров швырнул меня обратно на сидение.
Машина с Мэлори медленно проползла под поднятым шлагбаумом.
Мэлори стояла в кузове и махала рукой.
Горло мне раздула безобразная икота, я утирал слезы рукавом, вопил что-то нечленораздельное, глупое.
– Чего это? – с опаской спросил Жак.
– Истерика, – спокойно объяснил Сидоров и добавил: – Вот скажи-ка мне лучше, отчего это хорошие женщины нормальных мужиков не любят, а все какую-то слизь болотную, слабаков, истериков?
– А оттого это, – мама подошла к кабине и протянула руку, Сидоров помог ей влезть и затворил за ней дверь, – спасибо… что в хорошей женщине сильнее материнские черты. А матери что важнее всего? Обогреть да приласкать, накормить, защитить. Для матери в мужчине важна не сила, а слабость.
– Мудро, – буркнул Сидоров.
Мы въезжали под шлагбаум.
– Джек, – обратилась ко мне мама, – во время развода от меня – ни на шаг! На тебя разнарядка – в лабораторию.
