кожистыми крыльями, – для чего ты выпихнул меня в этот мир, где все меня ненавидят, где я отвратителен всем – и себе, себе отвратителен…
Я подошел к Степану и хотел тронуть его за плечо, хотел коснуться того места между шеей и крылом… но Степан отскочил и оскалился.
– Не трогай, – он скрючил лапы, – не трогай меня. Ты врешь, ты лицемеришь – я же вижу: я тебе так же отвратителен, как и другим… Ты просто притворяешься.
Я постоял, подумал, потом спросил:
– У тебя неприятности в Конторе?
– Никаких неприятностей, – огрызнулся (действительно, огрызнулся – обнажил пасть, усеянную мелкими острыми зубами) Степан.
– Прекрасно, – вздохнул я, – так или иначе, а ты выбрал удачное время для разговора по душам.
– Мне надоело быть хорошим, – Степан все скрючивал и скрючивал лапы, – надоело быть старательным, думающим о других, и только о других… Все равно… Достается… хлыщу, поганцу, дураку, у которого всех-то достоинств…
Степан закрыл глаза, и я увидел, как по его морде катятся слезы…
Вошла Кэт.
– Джек, там акт оформляют, ты не мог бы с Глафирой съездить? Нужен еще свидетель.
– О, господи, – я подавил раздражение, выглянул в коридор.
Глафира в официальном костюмчике, с тетрадкой учета под мышкой и с карандашиком в руке беседовала с де Кюртисом и Георгием Алоисовичем.
– Глаша, – спросил я, – что, без меня нельзя обойтись? Возьмите Валю, в конце-то концов.
Глафира прижала руки к груди:
– Да мы Валю берем уже, но нужен второй свидетель… Георгий Алоисович – муж, – стала загибать пальцы Глафира, – квартуполномоченной, то есть мой муж, – отпадает, де Кюртис пикой тыкал…
– Черт, – разозлился я, – да кто узнает, что он пикой тыкал?
– Уже знают, – невозмутимо объяснила Глафира, – я как приехала, так сразу все и рассказала. Мне поверили, но для отчетности нужны двое свидетелей…Так что…
– Ладно, – я, честно говоря, и хотел уехать: Кэт лучше со Степаном разберется, – сейчас, подождите немного…
Я прикрыл дверь, повернулся. Кэт усадила Степана на диван, гладила по голове, успокаивала.
Я вздрогнул. Это слишком напоминало мне ту… самую сцену на другой планете и здесь, у седьмого болота…
Нечто, жившее во мне, существовавшее во мне всегда, хихикнуло, гоготнуло: 'Как она может гладить эту мразь?.. Как она может любить эту зеленую тварь?..'
– Степа, – сказал я, – в жизни бывает всякое, но что бы ни случилось, помни: у тебя есть мы… Я и мама – понимаешь? Ведь это немало…
– Немало, – сказал Степа и погялдел на меня, – немало.
Я отвернулся.
В Конторе я чуть было не поссорился с Глафирой… Мне совершенно незачем было туда ехать. Вполне обошлись бы и одним Валентином Аскерхановичем. А Глафира приволокла в Контору всех. Покуда звонили координатору сектора, покуда списывали данные Куродо…
Вернулись домой поздно. Вызовов не было. Я спросил у Кэт:
– Степа пошел в спортзал?
Кэт кивнула. Мне стало не по себе.
– Я заглядывал в спортзал: по пути из Конторы мы остановились размяться… Его там не было…
Кэт тоже заволновалась:
– Может, он в библиотеку пошел?
– Что ему там делать? – разозлился я. – Он уже все там перечитал…
– Так уж и все, – улыбнулась Кэт.
– Пойду схожу в библиотеку, – сказал я, – а то что-то душа неспокойна.
– Я с тобой пойду… Мне дома не усидеть…
В коридоре де Кюртис скоблил пику, счищал нагар с острия.
– Вы куда? – поинтересовался он.
– Пройтись, – сказала Кэт, а я добавил: – Степа ушел, и давно его нет. Пойдем поглядим.
Де Кюртис отставил пику, прищурил левый глаз, поглядел оценивающе на поблескивающее острие, вздохнул:
– Нет, надо еще чистить, эвон, как закоптил шампур… Сходите, конечно, – он по новой принялся за чистку, – Степку твоего в Конторе очень хвалят. Старательный, говорят, умный.
– Приятно слышать, – усмехнулся я, – спасибо.
– Не за что, – пожал плечами де Кюртис, – мне это труда не составило.
Мы вышли на улицу, подождали троллейбуса. Кэт прижалась ко мне.
– Знаешь, – сказала она, – мне кажется, что у Степы есть женщина…
– Мне-то кажется, что у него нет женщины, и в этом все дело.
Подошел троллейбус. Мы вошли в него.
– Конечно, в этом, – подтвердила Кэт, – но ты понимаешь, что я хочу сказать…
Я подумал и согласился:
– Да… Понимаю, но мне ему не объяснить, что это не главное.
– Что это?
– Женщины… бабы, любовь… признание.
– А что главное?
– Убить дракона, – живо ответил я, – или убивать драконов, или делать так, чтобы они были неважны, неопасны… Понимаешь?
– Я-то понимаю, – вздохнула Кэт, – хотя…
– Что хотя?
Троллейбус мчался мимо освещенных витрин. Магазины, кафе, ресторанчики – все как на земле, все как наверху – и дико становится, отчего это наверху так мало знают о нас, о тех, что внизу, о тех, кто совсем рядом с…
– Что хотя? – повторил я.
– У тебя была девушка в юности?
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому что ты уже ответил…
Я замолчал… Самое главное нельзя было сказать словами. Я вспомнил Гордея. Он однажды донимал своими расспросами провинившегося и вдруг брякнул: 'Ты,ебте, запомни: ученый только тот ученый, кто не может обходиться без математики, без, ебте, чисел, а человек только тот, кто не может обходиться без слов… И только самые, самые, ебте, настоящие ученые и люди умудряютсся обходиться без слов и без чисел, но ты не ученый и не настоящий человек, ты, ебте, вор…'
– Да, – сказал я, – у меня была девушка. Еще там… наверху… И я понял… из-за нее. Я не хочу говорить 'благодаря'… я ее погубил… А погубив, понял, что главное – убить дракона, все остальное…
Троллейбус остановился. Вошли еще люди.
– Побоку…
– Из пещер набегают, – услышал я краем и насторожился.
Но разговор двух пассажиров потек, потянулся в другую сторону. Они были со стройки, беседовали о 'новеньких', о сложностях на разводе, и я перестал прислушиваться.
Мне не понравилась это вот фраза – 'из пещер набегают': пещер здесь поблизости не было. 'Чего не случается', – подумал я.
Следующая остановка была наша…
Мы вошли в библиотеку.
– О, – обрадовалась библиотекарша, – только что Степан заходил, взял книжку 'De moribus Ruthenorum…О мане падме кум, о!' и ушел…
