Все мы были глубоко опечалены гибелью товарища. Особенно тяжело переживал смерть Пантелеева Кирилл Евстигнеев — они были закадычными друзьями. Я тоже был сильно привязан к Пантелееву: мы жили в одной землянке. А кто из фронтовиков не знает, как привыкаешь друг к другу, когда живешь вместе в боевых условиях!
Мы стояли у могилы Пантелеева, засыпанной полевыми цветами. Смеркалось. Было очень тихо. Амелин обнял Евстигнеева за плечи и сказал:
— Пойдем, Кирюша! — Потом обернулся ко мне: — А ты?
Я ответил, что приду позже. Хотелось побыть одному.
Все ушли. Мне было очень грустно! Я вспоминал погибших товарищей. И чем больше размышлял о погибших друзьях, тем сильнее охватывала меня ненависть к врагу. Я решил во что бы то ни стало сбить восемь вражеских самолетов — по два за каждого погибшего товарища.
Не знаю, долго ли я простоял у могилы друга, размышляя о том, сколько тяжкого горя принесли на нашу землю фашистские полчища.
Опомнившись, я быстро пошел на аэродром, повторяя про себя слова, которые так любил Солдатенко: «На фронте положено думать обо всем, но в первую очередь думай о противнике».
О своем решении сбить восемь вражеских самолетов я никому ничего не сказал: оно было значительно и полно смысла только для меня. Окружающим это могло показаться пустым бахвальством. Даже мои лучшие друзья вправе были бы заметить, что сначала надо пройти испытание боем.
А объяснить все, что я перечувствовал над могилой Пантелеева, было трудно.
Активность авиации с обеих сторон снизилась, и для спокойной учебы мы перелетели на аэродром, расположенный дальше от линии фронта.
Нашу эскадрилью принимает бывалый летчик — старший лейтенант Федор Семенов. На его счету восемь сбитых вражеских самолетов.
Новый комэск — москвич. У него, как у нашего «бати», лицо в ожогах. Он молод, широкоплеч, среднего роста. Походка у него решительная, быстрая. Во всей осанке есть что-то удивительно располагающее, внушающее уважение. Говорит спокойно, продуманно.
Подорожный представил нам нового командира эскадрильи. Семенов внимательно и доброжелательно оглядел нас. Не рисуясь и не скромничая, рассказал о себе.
Вечером на разборе новый командир эскадрильи сказал:
— Самое важное — соблюдать боевой порядок группы. Цель каждого из нас — сбить врага. Но не гоняйтесь за «сбитыми», не отрывайтесь от группы, не нарушайте дисциплины.
Я сразу отметил в командире те качества, которые мы так ценили в Солдатенко: твердость, требовательность, товарищескую простоту.
После разбора полетов ко мне подошел наш парторг Беляев, сел рядом со мной, и у нас завязалась теплая товарищеская беседа. Беляев говорил, что теперь, во время подготовки к боям, я должен не только много учиться сам, но и учить более молодых и неопытных летчиков. Он сказал, что, по его мнению, Евстигнеев, Амелин, я и некоторые другие летчики, одновременно со мной пришедшие на фронт, достойны стать кандидатами в члены Коммунистической партии.
— Работаете вы добросовестно, — говорил он, — воюете честно и смело. Приобрели военный опыт, знания, растете политически. Считаю вас непартийными большевиками. Если ты решил, если чувствуешь, что готов принять высокое звание большевика, то подавай заявление. Подумай над этим.
Крепко пожав мне руку, Беляев ушел.
К вступлению в партию я готовился давно. Все хотел поговорить с нашим комсоргом — старшиной Коротковым, но не решался. Мне казалось, что я еще не заслужил права быть коммунистом.
Беседа с парторгом очень обрадовала меня. В этот же день я подал заявление о приеме в партию, чтобы к началу решающих боев быть коммунистом.
Вылеты на боевые задания по-прежнему были нечасты. Иногда в группе истребителей я сопровождал «Ильюшиных» на штурмовку вражеских аэродромов, возил донесения, был связным между соединениями, летал на разведку в район Белгород — Харьков. Летал без прикрытия, «маскируясь» складками местности. Привык ходить на бреющем, привык возвращаться домой уже в сумерках.
Все это было хорошей подготовкой к настоящей боевой деятельности. Я сам учился, готовился к предстоящим боям и готовил молодежь.
Меня назначили заместителем командира эскадрильи. Сообщив о назначении, Семенов сказал, как всегда, твердо и дружелюбно:
— На днях к нам поступит пополнение. Работы будет много. Нужно так подготовить молодых, чтобы они уверенно дрались с врагом. Надо подробно разбирать их вылеты, учитывать их ошибки. Учитесь командовать.
Готовясь к новым обязанностям, я стал прислушиваться к каждому слову комэска, присматриваться к тому, как он командует, учит, воспитывает, как разговаривает с подчиненными. Мне поручено ответственное дело — воспитание молодых боевых летчиков.
Прибывает пополнение. Эскадрилья формируется из новых летчиков.
«Ребята хорошие, дисциплинированные, но, видно, горячие. Пожалуй, слишком горячие, — думаю я, глядя на их оживленные лица. — Но Семенов быстро приберет их к рукам».
Комэск знакомится с каждым из них и, собрав всех, говорит:
— Главное — держитесь друг за друга, защищайте друг друга, не отрывайтесь от группы. Иначе враг будет вас бить, как цыплят. Группа в воздухе должна быть единым целым — один за всех, все за одного. В этом ее сила.
Все новые летчики — комсомольцы. Большинство только что закончили летную школу. У нас в эскадрилье три новичка. Паша Брызгалов — румяный и коренастый, у него раздвоенный подбородок и смеющиеся глаза; его школьный друг Миша Никитин — тонкий, мускулистый, очень подвижной и веселый. Разные внешне, Брызгалов и Никитин внутренне удивительно-похожи. Третий — Гопкало, тоже совсем еще молодой паренек.
Брызгалова Семенов берет к себе в ведомые. Ко мне назначен в ведомые Василий Мухин. Он уже бывал в боях.
Семенов отводит меня в сторону и говорит:
— Помните: в дружбе ведомого и ведущего — успех пары. Посмотрите, какая закваска у Мухина.
Приглядываюсь к своему ведомому.
На аэродроме тихо. Идем купаться. Я заметил на ноге Василия большой, глубокий шрам, но спросить его, не мешает ли ему старое ранение, неловко. Мы поплавали, вышли на берег, легли на траву и закурили.
— Василий, послушай, только не обижайся. На летных качествах ранение не отражается? — спросил я, показывая на шрам.
Василий ответил просто:
— Не беспокойся, летать не мешает. На земле иногда ноет, а в полете никогда. Осколком хватило, когда немцы бомбили наш аэродром в Сальских степях. Думал, ногу отрежут, но видишь — оставили… Ты во мне не сомневайся. У меня с фашистами счет большой, как и у тебя…
Мы с Василием провели много учебно-тренировочных полетов над нашим полевым аэродромом, приноравливаясь друг к другу, приглядываясь к «походке» в воздухе. С этого начинается дружба пары.
Спали мы рядом на соломе. Вечерами долго разговаривали о родных. Старики Василия остались в деревне под Гомелем. У него, как и у меня, на сердце никогда нет покоя. Я все время думаю об отце. Часто вспоминаю братьев: где-то они сейчас? Слежу за линией фронта и с нетерпением жду начала наступления наших войск.
На аэродроме Мухин ходит за мной — привыкает к моим движениям, голосу. Иногда забуду о нем, оглянусь, а он идет за мной по пятам. Забавная со стороны, но нужная в летном деле «наземная подготовка». Как сейчас вижу, улыбающееся белобровое лицо Мухина, его голубые зоркие глаза, прядь выгоревших на солнце волос, пилотку набекрень, всю его молодцеватую, крепкую фигуру.
Василий чуть сутулился, как часто сутулятся летчики, привыкшие сидеть крючком в кабине самолета.
