В карманах было пусто, и дед в очередной раз шагнул через «подкову». Она вновь зазвонила.
Деда охватило отчаяние. Он никак не мог понять, почему все прошли, а его не пропускают.
Милиционер вошел в положение деда и сочувствующе спросил:
— Подумайте, отец, может еще какой металл есть?
— А что, у вас тут пионеров нема и район сдачу металла не выполняет? — удавился дед. — Вон сколько народу пропустил, а никто металл не сдавал!
— Да ты, дед, прямо как террорист какой-нибудь! — сказал милиционер.
— Может, у него обрез в штанах спрятан? — мстительно предположил голенастый парень, последним выходивший из павильона.
— Я те покажу обрез! — закипел от обиды дед, не припоминавший, чтобы в молодости поступали жалобы.
— А вы не обижайтесь. Вы находитесь на пункте контроля воздушной безопасности. Ну подумай еще, отец, где у тебя может быть металл?
И тут с облегчением дед понял, что улетит все-таки к внуку.
— Да вот где, мил человек, только сдать я его никак не могу, — он выдернул брючину из сапога и, задрав ее, показал милиционеру ногу, изуродованную сорок лет тому назад.
— Извините, отец! — козырнул милиционер. — Проходите.
И долго еще провожал взглядом припадавшего на левую ногу деда, так спешившего на свадьбу к внуку Витьке.
Экзамен
Генрих Наумович, носивший «уникальную» еврейскую фамилию Абрамович, шел по институтскому коридору один. Облаченный, как всегда, в идеальный костюм, белую сорочку с накрахмаленным воротничком, туго схваченную галстуком, настолько туго, что казалось, вот-вот при повороте головы раздастся скрип, такими же накрахмаленными манжетами, выступавшими на полтора-два сантиметра ниже обреза рукавов пиджака. Шел прямой, коренастый, никаких эмоций, только дело.
Студенты-мотористы, пришедшие ранним утром четвертого января 1959 года сдавать экзамен по газовой динамике — одной из профилирующих дисциплин на факультете двигателей летательных аппаратов Московского авиационного института, были страшно удивлены. Обычно принимать экзамен приходили все преподаватели кафедры АД-1, и их количество численно равнялось количеству студентов, пришедших сдавать экзамен.
Результатом дружной работы спаянного коллектива кафедры было то, что группа в двадцать человек сдавала экзамен в течение часа.
А тут — один Генрих Наумович, перед знаниями и многотомными фундаментальными исследованиями которого снимали шляпу лучшие аэродинамики мира, один из тех, кто самоотрешенным трудом сделал отечественную школу аэродинамики самой авторитетной в мире. Потенциал, заложенный в образование такими людьми в то время, оказался настолько велик, что и теперь, когда Россия, пройдя в строгом соответствии с учением марксизма-ленинизма очередной виток развития по спирали, оказалась вновь в капитализме, мы, полунищие, с удивлением вдруг обнаружили, что наши ракетные двигатели, межпланетные станции и ракеты впереди на несколько десятилетий.
А такого самолета, как СУ-27, который вот уже более полутора десятков лет продается без ограничений всем, кто может за него заплатить, не может сделать даже Америка.
— Заходите, — распахнул дверь в аудиторию Генрих Наумович. — Половина группы.
Он поднялся на кафедру, веером, будто сдавая карты, разложил экзаменационные билеты, собрал зачетные книжки.
— А вы что же не идете готовиться? — спросил он студента Васильева.
— А без подготовки можно?
Генрих Наумович показал место рядом с собой. Студент передал ему билет и, записывая на листе бумаги формулы и рисуя графики, стал пояснять их.
— Хорошо, — вдруг прервал его Генрих Наумович. — Где ваша зачетка?
Васильев с удивлением и обидой следил за рукой Генриха Наумовича. А рука эта медленно выводила в зачетке Васильева «удовл».
— Генрих Наумович, за что! — взмолился Васильев.
— Идите, молодой человек, идите, — ответила величина мирового значения таким тоном, что бедный и бесправный студент сразу понял: не стоит испытывать судьбу дальше, надо действительно уходить.
А дальше пошли сплошные «неуды». Подряд. Только один умник из второй половины группы, отвечавший так же, как и Васильев, без подготовки, получил «удовл».
Убеждаясь в справедливости утверждения, что общая беда сплачивает, коренные москвичи в обнимку с приезжими всей группой двинулись в общежитие, полные решимости справить тризну по проваленному экзамену.
Не напрасно говорят — на миру и смерть красна. Никто шибко сильно и не переживал из-за несданного экзамена. Понимали, что это какая-то игра, через несколько дней экзамен пересдадут.
Поэтому тризна по несданному экзамену очень быстро переросла в сплошное веселье, во время которого стали вспоминать колоритных или зловредных преподавателей.
Первым вспомнили Тихомирова, что читал лекции по сопромату. Пожилой лектор, один из расчетчиков Крымского моста, чем-то похожий на баснописца Крылова, каким того изображают в школьных учебниках, затевал иногда такую игру с одуревшими от усталости и голода студентами:
— Теперь мы нарисуем ба… — тянул он последние буквы, приглашая аудиторию поддержать его.
— …алку! — подхватывали хором студенты.
— Теперь мы эту балку на… — продолжал он
— …грузим, — подтягивали студенты.
— Теперь мы нарисуем э…
— …пюру, — почти совсем проснулась аудитория.
— А теперь мы эту эпюру заштри… — и тут профессор понял, что допустил оплошность, воспоминание о которой студенты пронесут через всю жизнь.
— …уем, — рявкнули дружно двести глоток, в результате чего с ближайших деревьев за окном взмыла в небо с диким криком перепуганная стая ворон.
Вторым в списке воспоминаний числился преподаватель черчения Кузнецов.
Особенно забавляла студентов его способность мгновенно выходить из себя, если вдруг кто-нибудь вместо «я вот тут начертил» говорил «я вот тут нарисовал».
Зная это, студенты, если им в данный момент не угрожало получить «неуд», донимали его. Особенно отличался этим Славка Батанов. Когда в процессе спора «раскаленный» преподаватель рисовал, к примеру, свой вариант линии стыковки двух поверхностей, Батанов в запале кричал:
— Ни… уя, неправильно!
— Как ни… уя? Как ни… уя? — водил карандашом Кузнецов, и только дружный хохот наблюдавшей этот спектакль толпы студентов заставлял его очнуться.
А матанализ?
На одном потоке его курс читал Сергей Алексеевич Алексеев, на другом потоке — Валентин Никитич Рыбаков. Принимать же экзамены они предпочитали вместе. И были, выделываясь друг перед другом, удивительно безжалостны к студентам.
Рыбаков потерял на войне глаз, а Алексеев — ногу.
И во время экзамена, что когда у Алексеева появлялась необходимость выйти, он говорил Рыбакову, сверкавшему в его сторону стеклянным глазом:
— Ты, Валентин Никитич, смотри тут в оба, мне надо выйти, — и, скрипя протезом, поднимался со стула.
— Хорошо, Сергей Алексеевич, — отвечал Рыбаков. — Только давай побыстрее, одна нога здесь,
