Пятно

хмыкнул я. — У меня был определенный круг общения, теперь его нет. Зачем делать вид, будто все можно исправить? Зачем, а? Ничего нельзя вернуть. А те, кто так думают, обычно плохо заканчивают. Одни подсаживаются на наркоту, другие ведут себя настолько неадекватно, что лучше бы просто подсели на наркоту и тихо сдохли.

—

Жизнь продолжается.

—

Фигня! Нет, я бы мог, конечно, найти себе занятие по душе, да только это была бы лишь форма саморазрушения. Отложенное самоубийство, так сказать. Оно мне надо? А так я существую в мире с самим собой. У меня нет иллюзий. Я остался прежним и не хочу меняться.

—

Должна же быть у человека мечта.

—

Мечта — это когда есть возможность желаемое осуществить. А когда такой возможности нет — это скорее сродни онанизму.

—

И что в этом плохого? — ухмыльнулся Кузнецов.

—

Я это перерос, — упрямо заявил я, — когда понял, что, кроме крови, осуществление моей мечты ничего не принесет. Но в принципе понимаю и тех, кто начал убивать, да так и не смог остановиться. Прекрасно понимаю…

—

Понимаешь или оправдываешь?

—

Некоторых оправдываю, некоторых нет. Все зависит от ситуации.

—

Когда человек делает смыслом своей жизни уничтожение других разумных существ — это… — опер замялся, — нездорово.

—

Геноцид как признак расстройства психики? — Я допил пиво и покачал головой. — Не стоит обобщать. Если загнать человека в угол и сделать ксенофобию формой его существования, какие могут быть потом к нему претензии? Это закон природы: если чужак несет угрозу, убей его или умри сам.

—

Почему-то большинство не пошло на поводу у предрассудков. Нормальным людям хватило ума начать строить новую жизнь, а не пытаться разрушить все, до чего они могут дотянуться.

—

Знаешь, — невесело улыбнулся я, — большинству нет никакой разницы, что строить — школы или концлагеря. Тому самому большинству не до политики, ему надо семьи кормить. А уж оправдание можно любому созидательному труду найти.

—

Ты оправдываешь нацизм? — внимательно глянул на меня Кузнецов.

—

Мы

вроде о ксенофобии говорили? — уточнил я.

—

А есть разница?

—

Ну так! Ксенофобия — это защитный процесс. Отторжение инородного. Ответная реакция, когда начинают ломиться со своим уставом в чужой монастырь.

—

А нацизм?

—

А нацизм уже форма агрессии.

—

Кто бы мог подумать!

—

Ну, мне так кажется, — ухмыльнулся я и невольно вздрогнул, когда сгустившийся за окном сумрак прорезала яркая вспышка молнии. В следующий миг окна задрожали от докатившегося до здания грохота, и вскочивший на ноги федерал поспешил оттащить кресло в глубь помещения.

—

Это еще что такое? — ошарашенно уставился он на здание напротив, в окнах которого заискрились непонятные огни.

—

Молния ударила, — поежился я.

—

А с домом что?

—

Возмущение энергетического поля или что-то типа того… — Пелена внезапно усилившегося дождя не помешала разглядеть, как посреди проезжей части начало разгораться непонятное свечение, а потом к небу протянулась ослепительная нить электрического разряда. — Теперь понимаешь, почему не стоит в дождь по улицам шляться?

—

Теперь понимаю.

—

Пойдем, в коридоре переждем. — Я распахнул дверь, но тут же подался обратно. — Не двигайся!

—

Что…

—

Тихо! — Послышалось едва различимое пощелкивание, а потом мимо кабинета медленно проплыла шаровая молния. — Пронесло…

Беззвучно открывавший и закрывавший рот Кузнецов мотнул головой, в несколько глотков осушил бутылку пива и шепотом спросил:

—

И часто тут такое?

—

А как думаешь, почему все по подвалам ныкаются? — Я осторожно закрыл дверь и присел на краешек стола. — Неспроста, факт.

—

Да уж, неудивительно…

—

Дождь вроде стихает, — выглянул я в окно. — Ждем, не дергаемся. Нога у тебя как?

—

Уже в порядке, — вновь уселся Кузнецов в кожаное кресло.

—

Сгущенку дай, — попросил я и обнажил кинжал.

—

Ты есть хочешь? — не на шутку удивился федерал. — Того, что ты съел, на сутки нормальному человеку хватает!

—

Не