— Да, но двойники были абсолютной копией, — возразила Татьяна.
— Консервированной, — уточнил Никита. — Их познавательный процесс закончился в день смерти. Но дело не в этом, между ними — барьер, психологический, и преодолеть его невозможно.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты могла бы жить с чужим сердцем?
— Может быть, — неуверенно произнесла Татьяна.
— А я бы, наверное, нет. Мне бы все время казалось, что я живу по чьей-то указке — делаю не то, читаю не то, люблю не того.
— И ты меня бы разлюбил?
— Нет. Полюбить и разлюбить я мог бы только с собственным сердцем.
Татьяна взяла его под руку и, чуть забежав вперед, заглянула ему в глаза.
— Это как понять?
— Чужому сердцу я бы не поверил, — сказал Никита и рассмеялся. Но как-то иронично и не совсем весело. — Разве можно, например, положиться на Витькино сердце?
Татьяна обиделась.
— Ты все-таки очень глуп, — сказала она, непроизвольно ускорив шаг.
— Юпитер сердится, Юпитер не прав.
— Не говори цитатами. — Татьяна вошла в подъезд, вызвала лифт и встала в позу, которую, видимо, сочла подходящей к случаю — руки в карманах, взгляд устремлен в одну точку.
В квартире было тихо, пахло жареными пирожками и вареньем. Никита снял шинель и, повесив ее на вешалку, в нерешительности остановился.
— Проходи, — сказала Татьяна. — Кофе хочешь? Никита кивнул, спросил с безразличием:
— А где Евгения Ивановна путешествует?
— Уехала! — крикнула из кухни Татьяна. — К отцу. Она всегда весной уезжает, на все лето. — И, появившись в дверях, добавила: — Ей там веселее.
Кофе был крепкий, ароматный. Никита с удовольствием выпил чашечку, затем вторую, а после, рассматривая модели планеров, спросил:
— Евгения Ивановна догадывается о твоем… увлечении?
— Она в полной уверенности, что я занимаюсь авиамоделизмом.
— А отец?
— Если бы знала Евгения Ивановна, то и отец был бы в курсе событий.
— А тебе этого не хочется?
— У отца насчет женских способностей свое, особое мнение, — с обидой заметила Таня.
— Интересно, — сказал Никита. — А какое именно?
Татьяна зло повела носом. Брови сошлись над переносицей почти в прямую линию.
— Для отца авиация — это боевая машина с четырьмя ревущими двигателями. Его правило: если ты выбрал себе профессию, то не разбрасывайся, отдай ей себя полностью, до конца. Он терпеть не может дилетантов, он за профессионализм во всем! Даже в хоккее. А сам… сам марки собирает.
— Вообще я с ним согласен, — натянуто улыбнулся Никита. — Уж лучше марки собирать, чем на правах любителя заниматься вещами, которые требуют высокого профессионализма.
Татьяна, отодвинув стул, резко выпрямилась и смерила Никиту отчужденным, будто бы издалека, пристальным взглядом.
— Не знала, — сказала она, нервно поправляя волосы, — что кому-то еще, кроме папы, могу своим увлечением настроение испортить. Извини…
Никита опомнился, когда за Татьяной захлопнулась дверь. Хандра вмиг улетучилась. Собственные недоразумения и болячки предстали в совершенно другом свете, показались мелочными и маленькими, а случившееся — нелепым и непонятным. Как это могло произойти? Почему? Обругав себя самыми последними словами, каясь и стыдясь, Никита опрометью бросился из квартиры.
На лестничной площадке было неестественно тихо. Никита прислушался — ему показалось, что этажом выше кто-то глубоко вздохнул. «Померещилось». Он покачал головой и решительно заспешил вниз.
Погода испортилась. С запада на город надвигались низкие и тяжелые громады дождевых облаков. Ветер, с утра тихий и теплый, разошелся. Задуло всерьез. Вместе с пылью на мостовом кувыркались бумажки, окурки, сухие прошлогодние листья, выдуваемые из-под стриженых кустарников. Улица опустела. Никита прошел в сквер. Здесь порывы ветра носились с пьяной удалью, зло гнули еще голые, а потому кажущиеся беззащитными ветки высоких тополей, с силой наваливались на одинокие деревья, закручивая вокруг них веселую карусель из первых дождевых капель.
Никита, влекомый безотчетным чувством инерции, дважды обошел аллеи парка, соседние улицы, но Татьяны нигде не было. «Да и с какой стати ей шататься по городу, — досадуя, думал он. — Наверное, чай распивает у Ирки…» Никита нашел телефон-автомат и позвонил этой длинноногой с бархатными глазами и осиной талией девице.
Ирина взяла трубку моментально, будто дежурила у телефона.
— У вас конфликт? — спросила она после обычного обмена любезностями.
— У нас любовь, — обозлился Никита.
— А-а! — Ирина зашлась глубокомысленным смешком и доверительно сообщила: — Любовь без конфликтов не бывает.
Никита поблагодарил за разъяснение и с раздражением бросил трубку на рычаг.
Начался дождь, проливной и холодный. Никита спрятался в подъезд и битый час смотрел на нахохлившихся под карнизами крыш голубей, на пузырящиеся лужи и как свирепствует ветер, дерзко срывая с одиноких прохожих шляпы и обдавая их косыми фонтанчиками ледяных брызг.
Никита фланировал у Татьяниного подъезда до половины одиннадцатого, но она так и не объявилась. В училище он приехал злой и растерянный и, не ужиная, завалился спать.
— Поссорились? — озабоченно и серьезно спросил Слава.
Никита кивнул. Рот его смялся печалью, уголки глаз опустились, весь он как-то поник. Затем отвернулся и, натянув на голову одеяло, затих.
— Я знал, что ты дурака сваляешь. — Славка задумчиво потер переносицу. — Понесло тебя, как жеребца необъезженного…
Самолет бросало из стороны в сторону, словно пьяного. Он беспорядочно ерзал, «клевал» носом, а то вдруг, взъерепенившись, свечой лез вверх.
— Да это ж тебе не самосвал, Никита, — вежливым до отвращения голосом поучал Баранов. — Мягче, мягче. — А сам хватал ручку и с силой дергал ее взад и вперед, так что ручка Никиты больно била его по коленям.
Никита пытался выровнять самолет, но нервничал, и тот шкандыбал, точно грузовик на колдобинах.
— Здесь ласка требуется, Никита, — продолжал изощряться в словесности Баранов. — Это же нежнейшее существо, это — женщина. Между прочим, как ты относишься к женщинам?
