Американская история

как бы независимо, на весу.

Сколько бы ты ни говорила «я люблю»,
либо крича, либо шепча мне в ухо,
мне мало,
потому что познание через органы слуха
имеет свои пределы,
но, когда я закрываю глаза,
я почти что чувствую прикосновение твоего тела,
как чувствует зрачок на ветру проступившая слеза.

Дело в том, что признание создает ощущение интима,
как запах пожухлых листьев,
как чуть уловимый привкус далекого дыма,
говорящий о где-то существующем тепле,
впрочем, не доступном ни тем, кто рядом с тобой,
ни самому тебе.
Так и твое признание,
будучи нематериальным, оно ускользает,
и очень скоро сознание
требует нового словесного подтверждения
твоих чувств,
и, хотя я не являюсь магистром искусств,
я все же могу оценить их дрожащее натяжение.

Иногда я думаю о тебе, как о запахе с тонкой кожей,
и тогда, извиваясь на бесчувственной простыне,
я не могу разобраться, что оке тебя останавливает на рубеже
реальности и памяти, потерявшейся во сне.
И лишь позже,
беспокойно забывшись сном,
я еижу себя своим дедом
или, скорее, его отцом,
влюбленным в твою прабабку,
и я понимаю тогда,
что наша судьба имеет генетическую разгадку.

Эти строки написаны не в лирическом стиле,
я пишу их как прозу,
так как не хочу, чтобы твои слезы
к моменту нашей встречи остыли.
Я хочу тронутпь губами теплые слезы, без пыли
заросшего одиночества,
я хочу узнать в них пророчество
пьяной бабки
из нашего детства
и ее непонятно откуда взявшейся догадки,
что нам друг от друга никуда в результате не деться,
как никуда не деться лицу от набегающей складки.

Мне снова снилась мама.
Она рассказывала что-то и была
своим рассказом слишком беззаботно
увлечена,
и это было странно.

Странно было то, что я не спал,
хотя, должно быть, только что проснулся.
я это понял по дрожанью пульса.
— Ты так во сне стонал, —
она сказала.
— Мне снился страшный сон, —
я вдруг запнулся, -
что ты, ты умерла.
И этот сон едва не свел с ума
меня своей реальностью.