Причем такой, какой я любил: терпкий, густой, не очень сладкий, пахнущий пряностями и травами.
Я попробовал – и зажмурился.
Напротив меня, как сытый котяра, довольно мурлыкал фактически всемогущий в Москве Вожак.
Я откинулся на спинку резного деревянного стула и прикурил еще одну сигаретку.
– Андрей Ильич, – вздыхаю, – скажите, а Красотуля… Маша… Она тоже была частью вашей с отцом сделки?
Он неожиданно поперхнулся глинтвейном, подобрался и просверлил меня цепким ледяным взглядом.
– Знаешь, Егор, – качает головой. – Я, конечно, старая сволочь. Положение, так сказать, обязывает. Но это – слишком даже для меня. Так вопросы, извини, не решаются…
Мне почему-то стало жутко стыдно.
– Извините, Андрей Ильич, – опускаю глаза. – Я не хотел…
Он только башней в ответ вертит.
Ошалело.
– Ну, знаешь, – фыркает, наконец. – Я тебя, между прочим, в детстве на руках носил. И реально дружил с твоим, вполне себе, кстати, сумасшедшим папашей. Ты, если тебе не говорили, – весь в него. Вылитый. Только он уже в те благословенные времена был поциничнее и попрагматичнее…
– Я любил ее, Вожак, – выдыхаю.
Он отмахнулся.
– Знаю, что любил, – морщится. – Вы, кстати, были отличной парой. Если тебе интересно мое мнение. Но вы сами все решили, моя прозорливость так далеко, извини, мальчик, не заходила…
Мы опять помолчали.
На улице уже сгустилась чернильно-черная южная ночь.
За соседним столиком Гурам, обнявшись с Веточкой, пел какую-то тягучую абхазскую песню.
Вокруг электрических светильников медленно летали безвредные местные насекомые.
– Может, помянем? – поднимаю робко глаза.
Он коротко кивнул, и мы выпили не чокаясь.
Вожак немного посидел, потом взял у меня сигарету и откинулся на кресле, разминая ее в длинных сильных пальцах.
– Благослови и защити, Господи, вставших на Путь, – бормочет, – и пусть их умоет Утро росою своею, пусть День обогреет их светом своим, пусть Вечер накормит плодами своими, и пусть Ночь укроет черным шатром Крыльев своих, оберегая их, Ищущих, для Рассвета…
– Что это, Андрей Ильич? Один из ваших гимнов?
Он слегка растерялся.
Как любой человек, которого перебивают, когда он начинает говорить про себя, а его слышат окружающие.
– А? – переспрашивает как-то почти по стариковски. – Нет, Егор. Это не наш гимн. Это один из псалмов Триады. Мне его раввин дал, когда мы из Диких земель вышли. Я же еврей, капитан. Мы с ним о многом поговорили…
– О чем?
Он внезапно подобрался.
– Да так, – усмехается. – Ни о чем. Пойдем? Поздно уже…
Вот так всегда.
Я поморщился.
Такой вечер испортил…
– Идите, Андрей Ильич. Я еще посижу…
Он ушел, а я присоединился к ребятам, и мы наквасились так, что в казармы нам помогали добраться добродушные дружинники из конного княжьего патруля.
…Князь отсутствовал еще где-то с неделю.
Отряд отъелся, накупался до одури в необычно теплом для поздней осени море.
Радовало и то, что Чарли, кажется, в очередной раз удалось выбраться с того света.
Мне его терять совсем не хотелось.
Веточка же просто расцвел.
Бывший курортный, а ныне торговый город отличался удивительной сексуальной терпимостью.
У геев здесь даже были свой клуб и пляж, где мой командир разведчиков и проводил все свое свободное от дежурств время.
По его словам, в клубе довольно часто бывали некоторые офицеры княжеской дружины, там был лучший в городе танцпол, и водить туда дам считалось особым шиком, что придавало заведению абсолютную, немыслимую респектабельность.
Расцвел и Аслан.
Я специально для него ввел в отряде должность офицера для поручений, и мальчишка наконец-то почувствовал себя нужным. К тому же у него неожиданно появилась новая любовь – море, и в свободное время он часами просиживал на пляже, слушая волны.
Гурам даже начал учить его плавать, но здесь успехи парня были пока что, мягко говоря, скромны.
Ничего.
Всему свое время.
Дни были солнечны, вечера, сдобренные терпким местным вином, – по-южному прохладны, и я даже начал подумывать о том, что хорошо бы Князю задержаться еще чуть-чуть на подольше.
А мы бы пока просто немного отдохнули.
А потом погода внезапно испортилась.
Пошел дождь: мелкий, холодный и затяжной.
Море перестало добродушной кошкой ластиться к пляжам и теперь накидывалось на них, рыча и безжалостно швыряясь прибрежной галькой.
Стало холодно и неуютно.
По слухам, в горах опять пошел тяжелый, липкий снег.
На электростанциях и местной линии ЛЭП ввели чрезвычайное положение в связи с опасностью оледенения и схода лавин, о чем немедленно сообщило местное радио: было в этом городе и такое, как ни удивительно.
В санатории, отведенном под казармы, стало с наступлением непогоды сыро и довольно мерзко.
Мы собирались в большом зале, грелись у камина и пили подогретое красное вино.
Опять-таки по слухам, комендант приказал повесить на центральной площади двоих коммунальщиков за недостаточное рвение при подготовке города к зиме.
В городе об этом говорили шепотом, в отряде – в полный голос.
Нам-то что.
Это их дела, их разборки.
Мы здесь, как, наверное, и везде, – чужие.
Так уж вышло.
Не нами решено, не нам менять…
…Однажды утром, уже привычно сырым и промозглым, в комнату, отведенную мною под штаб, вошел рослый офицер отцовской дружины.
– Верховный правитель, – чеканит предельно официально, – прибыл в свою резиденцию. Этот день вам, господа, отводится на сборы. Сопровождающий вас почетный караул ожидает Посольство завтра в восемь для сопровождения в долину. Всего доброго.
Еще раз козырнул – и вышел.
А я думал, что…
…Неважно.
Проехали.
Гостеприимные хозяева, мать их тудыть-растудыть…
Я велел Аслану оповестить о прибытии его превосходительства папаши всех заинтересованных лиц,
