— Мамка не разрешала играть здесь на кларнете. К величайшему.
— Мамка.
— Мамка не разрешала играть здесь на кларнете. Тоска, да и только.
— Мамка была продвинутая.
— Мамка была очень продвинутая.
— Сидела там, разрешая и не разрешая. В своей старой качалке.
— Разрешая то, не разрешая се.
— Не разрешала гобой.
— Не разрешала электроскрипку. Вайбы[63].
— Перекатится через пальцы твоей ноги и раздавит их к такой-то матери, потом десять раз подумаешь, прежде чем возникать, когда она разрешает-не разрешает.
— Точно. Ведь у кого вся капуста? У нее.
— Верно.
— Нужно тебе малость капусты, ну там купить комикс или что, приходилось идти к Мамке.
— Иногда да, иногда нет. В зависимости, какого цвета у нее настроение.
— Лиловое. Золотистое. Синее.
— Вот лиловое и привело ее тот раз за решетку.
— Ношение оружия. Тут не отвертишься.
— Выходила в город со стволом калибра 0.357 днем и 0.22 вечером. Тут не отвертишься.
— Мамка никому не давала себя переубедить. Никому.
— Она, считай, что и не слушала. Ей было начхать.
— А я думал, что не начхать. Бывали такие моменты.
— Ей всегда было начхать. Начхать с высокой колокольни.
— Ты хоть плачь, а ей все по фигу.
— Я и это пробовал, как-то раз. Плакал и плакал. И хрен ли толку?
— Все мимо, словно она погружена в элевсинские мистерии или искусство любви.
— Плакал, что чуть глаза не повыпадали. Простыня хоть выжимай.
— Мамку было не склонить. Несклоняемая.
— Как градус в термостате.
— У нее много было на уме. Заклинания. Ну и конечно Папаша.
— Давай не будем сегодня о Папаше.
— Да, помню, как Мамка наматывала нам нервы на барабан своими отпадными контрольными.
— Мог ли Христос выполнить свою задачу искупления, приди Он в мир в форме фасолины? Вот такие вот шуточки, хоть стой, хоть падай.
— А потом она ставила отметку.
— Я получил «С», как-то раз.
— Она покрасила мне бороду в синий цвет, накануне моей седьмой свадьбы. Я спал на открытой веранде.
— Да, уж она-то все прокомментирует, Мамка. За ней не заржавеет.
— Достала меня эта старуха, в конец достала. Толпы иступленной публики, ошиваются тут все время, лупят в сковороды и кастрюли, в крышки от мусорных бачков…
— Пытаясь разжиться билетиком на мистерии.
— Нужно тебе малость капусты, ну там в бардак сходить или я знаю что, ты, значит, должен сказать, Мамка, а можно мне малость капусты, чтобы сходить в бардак?
— А сколько раз она бывала щедрой — тихо, стараясь, чтобы никто не заметил.
— Дает тебе восемь, а сама знает, что это десять.
— У нее бывали хорошие дни и бывали плохие дни. Как у большинства.
— Как-то ранним вечером, совершая дальнюю прогулку, я заметил в оголенных, побуревших сжатых полях направо от себя и налево от себя следующие предметы для интереса: в поле направо от себя — парочку, совокуплявшуюся в тени автомобиля, темно-бежевого «студебекера», насколько я помню, вещь, которую прежде мне случалось видеть только на старых, тонированных в сепию фотографиях, снятых с воздуха игривыми пилотами-циркачами, способными летать, управляя самолетом при помощи коленей, я не знаю, насколько это трудно…
— А в поле налево от тебя?
— Мамка качалась.
— Она притащила свою старую качалку на собственном горбу, в такую даль. В лиловом настроении.
— Я приподнял шляпу. Она не ответила на мое приветствие.
— Она предавалась раздумьям. «Скорбь богини Деметры о смертности всех ее чад».
— Назвала мое исследование тошнотворным. Вот так прямо и сказала, дословно. И еще повторила.
— Я сказал себе, да кой хрен, ведь мне все это глубоко по барабану.
— Эта птица, которая упала на заднем дворе?
— Южный газон.
— Задний двор. Я хотел дать ей «Фрито».
— Ну и?
— Думал, может она голодная. Она же, зараза, летать не могла. Хряпнулась. Не могла летать. И я, значит, пошел в дом за «Фрито». Ну и, значит, пытался накормить ее «Фрито». Держал эту чертову птицу в одной руке, а в другой, значит, «Фрито».
— Она увидела и задала тебе вздрючку.
— Так и было.
— Она выдала тебе эту мутотень про «птичка наш пернатый друг, мы никогда не трогаем птичку, потому что птичке больно».
— Так и было.
— А потом она ее выкинула, птицу.
— В канаву.
— Надеясь, надо понимать, что дальше этим делом займутся те, кому положено.
— Мамка. Ее спросишь, как она, а она обязательно скажет: «Порядок». Как ребенок.
— Вот так они и говорят. «Порядок».
— Это все, что можно из них вытащить. «Порядок».
— Не подпускают к себе. Вот и Мамка тоже.
— Мамка разрешала лютню.
— Да. Она торчала на лютне.
— Помню, сколько часов мы так провели. Бряцая на лютнях.
— А Мамка сидит и качается напропалую. И накачивается экзотическими напитками.
— Лаймовый «Рики».
— «Орандж Блоссомс».
— «Роб Рой».
— «Куба Либре».
— «Александр» с бренди и «Бронкс» с бренди. И как она только пила всю эту отраву?
— Луженые кишки. Ну и конечно же божественность.
— Ясно. Так ты не хочешь малость прибрать это безобразие?
— В моих снах поселился какой-то монстр с копями, когти то ли бархатом обтянутые, то ли с тефлоновым покрытием. И свистит, и свистит. Монстр, говорю я, как у тебя, в общем, дела? А знаешь, снобрат, говорит он, вполне прилично, возникают некоторые критические замечания, Куратору Архетипов кажется, что я не совсем соответствую, ему кажется, я только базлаю да баки заливаю, когда настоящее мое дело нападать, нападать, нападать…
— Ах, моншер, какой же ты чудесный парень.
