Общественной Безопасности.
— Красный, желтый и зеленый круги.
— Когда мне сказали, я взялась за оглобли своей двуколки и тяжело потрусила прочь.
— Тяжелые, черные, кованые двери Консерватории закрыты для тебя навсегда.
— Тяжело потрусила в направлении своего дома. Мой маленький, убогий домишко.
— Брось, Хильда, не дергайся.
— Да, я все еще пытаюсь попасть в Консерваторию, хотя и понимаю, что теперь шансов у меня меньше, чем когда-либо.
— Они не не хотят видеть в стенах Консерватории беременных женщин.
— Я им не сказала, я солгала на этот счет.
— Разве они тебя на этот счет не спросили?
— Нет, они забыли спросить, и я им не сказала,
— Тогда вряд ли это стало причиной того, что…
— Я чувствовала, что они знают.
— Консерватория враждебна к новым идеям, новых идей там не любят.
— И все же, Мэгги, это был удар. Мне пришлось вернуться домой.
— Где, несмотря на постоянное общение с наиболее выдающимися художниками и интеллектуалами твоего времени, тобой все больше овладевают тоска и уныние.
— Да, он меня потряс.
— Любовник?
— И это тоже, но я о другом. Адвокат. Он сказал, что не может поступить меня в Консерваторию по причине моей незначительности.
— Гонорар был?
— Гонорар бывает всегда. Фунты, фунты и фунты.
— Я стояла на внутренней террасе Консерватории и смотрела на каменные плиты, обагренные кровью многих консерваторских поколений. Стоя там, я размышляла: нет, Хильду никогда не примут в Консерваторию.
— Я читала Консерваторский Циркуляр и не находила в списке своей фамилии.
— Ты поддерживаешь новые идеи, это тоже сыграло против тебя.
— Я никогда не отрекусь от новых идей.
— И ведь ты ветеран, можно было ожидать, что это зачтется в твою пользу.
— Должна тебе признаться, это стало для меня огромным разочарованием.
— Брось, Хильда, не плачь и не рви на себе волосы — здесь, где они могут тебя увидеть.
— Они смотрят в окна?
— Вполне возможно, что они смотрят в окна.
— Говорят, по праздникам они приглашают повара.
— Кроме того, у них есть обнаженные натурщики и натурщицы.
— Ты правда так думаешь? Я ничуть не удивлена.
— Лучшим студентам обед присылается в комнату на подносе.
— Ты правда так думаешь? Я ничуть не удивлена.
— Злаковые салаты и большие порции отборных мясных деликатесов.
— О, как больно мне это слышать.
— Хлеб с расшкваренным жиром, сладкий пирог по праздникам.
— Я такая же одаренная, как они, я такая же одаренная, как некоторые из них.
— Решения принимаются тайным комитетом. Они опускают в горшок черные фасолины или белые фасолины.
— Раньше я думала, что меня примут. Я получала обнадеживающие письма.
— Боюсь, ты не очень подходишь для Консерватории. Лишь наилучшие подходят для Консерватории.
— Я ничуть не хуже многих тех, кто нежится сейчас в мягких консерваторских постелях.
— Относительные достоинства непременно изучаются скрупулезнейшим образом.
— Я могу спокойно улыбаться в улыбающиеся лица проворных, опасных преподавателей.
— Да, у нас есть обнаженные натурщики. Нет, обнаженные натурщики не обладают для нас эмоциональной значимостью.
— Я могу работать с глиной и клеить всякое.
— Да, иногда мы наклеиваем на обнаженных натурщиков всякое, чаще всего — одежду. Да, иногда мы играем для обнаженных натурщиков и натурщиц на консерваторских скрипках, виолончелях и трубах, или поем для них, или корректируем их произношение, тем временем наши ловкие пальцы летают над нашими этюдниками.
— Пожалуй, я могу послать еще одно заявление, или несколько.
— Да, теперь твой живот не назовешь малозначительным. Я помню время, когда он был совсем плоским, плоским, как доска.
— Я умру, если не поступлю в Консерваторию, я умру.
— Нет, не умрешь, ты только так говоришь.
— Я сдохну на месте, если не поступлю в Консерваторию, это я тебе обещаю.
— Все не так плохо, ты всегда можешь найти себе другое занятие, не знаю уж какое, брось, Хильда, возьми себя в руки.
— Для меня это вопрос жизни и смерти.
— Господи, я помню время, когда он был плоским. Но уж порезвиться-то мы уж порезвились, помнишь? Япомню, как мы носились по этому городу, прятались в темных углах, отличный был город, жаль, что мы его покинули.
— Теперь мы взрослые, взрослые и благопристойные.
— Так вот, я ввела тебя в заблуждение. Обнаженные натурщики обладают для нас эмоциональной значимостью.
— Обладают?
— Мы любим их и все время с ними спим — до завтрака, после завтрака, во время завтрака.
— Хорошо устроились!
— Ловко устроились!
— По мне, так здорово!
— Совсем не плохо!
— Жаль, что ты мне это сказала.
— Брось, Хильда, не нужно быть такой упертой, ты имеешь огромный выбор других занятий.
— Я думаю, они руководствуются неким принципом эксклюзивности. Одних допускают, а других нет.
— У нас там есть индеец племени кушатта, настоящий, чистокровный индеец кушатга.
— Там, у вас?
— Да. Он делает висячие ширмы из лоскутьев и сучков, очень симпатичные, и он делает картины песком по клею, играет на самых разнообразных свистках, иногда он поет, и он стучит в барабан, и работает по серебру, а еще он ткач, и он переводит с языка кушатта на английский и с английского на кушатга, и он непревзойденный стрелок, он умеет валить быков за рога, и ловить сомов на перемет, и делать лекарства из самых обычных ингредиентов, в основном из аспирина, и он декламирует, и еще он артист. Он очень талантливый.
— Для меня это вопрос жизни и смерти.
— Слушай, Хильда, а что, если тебе стать вольноприсоединившейся? У нас предусмотрен такой статус, ты платишь двенадцать долларов в год, и тебя берут в вольноприсоединившиеся. Ты получаешь Циркуляр и все права вольноприсоединившегося.
— А какие это права?
— Ты получаешь Циркуляр.
— И это все?
