Нигде. Путешествуют, Европу окучивают. — А живут на что? — Играют: в барах, на улицах… — И им хватает? — Ха! Да они в неделю зарабатывают больше, чем ты за месяц. Веня высыпал на тарелку «Принглс», разместив чипсы по кругу и заполнив середину горкой фисташек. — А ты их откуда знаешь? — Пересеклись как-то на трассе. Они у меня часто живут: то туда едут, то обратно. Вся жизнь в дороге. — А ты? — А я домосед. — Ха-ха, домосед! — Нет, серьезно. Я могу на полгода куда-нибудь ухерачить, спать под мостами и питаться с помойки, но мне обязательно надо знать, что у меня где-то дом есть. Тем более что я его сам сделал, по своему вкусу. — Это точно. Дом у тебя классный. — Еще бы! Тут мои книги, моя музыка, мой комп… Мне тут в кайф, я дома очень люблю сидеть. И возвращаться домой люблю: хоть с работы, хоть из Европы. Вернулись гости. Потемневшие от воды космы, камни с дырочками на ярких шнурках, деревянные «Т» на кожаных ремешках. Свежие неглаженные футболки, замысловатые татуировки на мускулистых плечах. — Ёлы-палы… Да из тебя, Змей, неплохой ридикюль можно сделать! А из Макара — абажур. — Ты, блин, чернушник! — Ладно, шучу. Открыли пиво. Над стаканами поднялась шапка и, малость подумав, стекла вниз. — Палец надо было поставить, — авторитетно заявил Макар.
— Ничего, вытрем. Ну, за встречу!
Они захрустели чипсами.
— Чего нового?
— Альбом записали, — Змей покосился на Макара, — наконец-то.
— Есть экземпляр?
— А как же — основная статья дохода.
— Берут?
— По червонцу — на раз. Возить только обломно, нам их до востребования высылают.
Макар сходил к рюкзаку и вернулся:
— Держите.
Закатное небо, степь, уходящее к горизонту шоссе.
— Кто снимал?
— Змей. В Венгрии. Сказал — для обложки сгодится.
Веня перевернул коробку, вчитался.
— Поставим?
— Да ну, лучше сыграем. Змей, ты как?
Змей сосредоточенно лущил фисташки.
— Змей, к тебе обращаются!
Он поднял голову. Сверкнул очочками. Маленький, забавный.
— Папаша, можно я поем немножко?
— Потом поешь. Расчехляй женщину.
— Пиво закипит.
— Не закипит, уберем в холодильник.
Змей пошел в ванную мыть руки. Вернулся.
— Там машина остановилась, развесить нужно.
— Да ладно, сыграем, и развесишь. Неси инструмент.
Он ушел в комнату. Слышно было, как он жужжит «молнией», достает гитару.
— И папочку мою, будь другом, захвати.
Он что-то ответил, язвительно, судя по интонации, но папку принес. Она была наполнена маленькими, серебристыми гармониками.
— Ого! А сколько их тут?
— Двенадцать.
— Так много? И все нужны? — До единой. Змей, такой серьезный, склонился над гитарой, прислушиваясь к звуку. — Ми дайте. Дали. Он едва заметно подстроил еще, потом еще и, наконец, вроде остался доволен. Надел на палец блестящую трубку. — Ну что, покатили? — Давай. И Змей дал. Змей так дал, что у меня кожа пошла пупырышками. Веня с Макаром ему не мешали, и Змей, отключившись, ездил по грифу, порождая скользящие и поскуливающие звуки, сменяемые смачными, звенящими металлом, басами. Он покачивал головой в такт, топал ногой и двигал челюстью, отбивая зубами ритм. Змей был великолепен. Дав ему натешиться, вступил Макар. Как они звучали вдвоем! Северов со своей гитарой почти не влезал. Змей ему уступал, но Веня, выдав загогулистое коленце, снова и снова показывал ему: давай сам! А еще они пели. Вернее, пел Змей, а Веня с Макаром ему подпевали.
Юноу ю шук ми. Ю шук ми олл найт ло-о-о-он…
Я сидела и думала: сюда б Феликса — как затащился б чувак, может, даже с мертвой точки своей сдвинулся бы…
Черемушкин
Мне не спалось. Днем как следует не поспал, и сейчас то же самое — глаза слипаются, а сна нет. Со мной такая беда часто. В таких случаях два варианта — или феназепамом закидываться, или за пивом идти. Я полежал еще немного, вылез из-под одеяла и стал одеваться. Круглосуточный был под окнами.
Несмотря на час ночи, жизнь била ключом. Звеня пакетами, закуривали выскочившие за догоном — кожаные куртки, заправленные в носки тренировочные, обрамленные грязью полуботинки; мелко сплевывая, наступали на сползающие штаны подростки; девушки со страшными ногами в колготках-сеточках через затяг прихлебывали «Отвертку». Ветер, сиплый смех, гнутые крышечки на обхарканном бетоне ступенек.
Светилось кафе. Без конца ставили «Орбит» без сахара», ему вторили нестройные голоса. В темноте шли разборки: женский мат, треск рубах, смачный хряст раздаваемых оплеух. Асфальт пестрел пунктиром из красных капель, оторванными шпильками и горлышками от «Балтики» в окружении темных, расходящихся веером, влажных осколков.
Захотелось есть. Я взял упаковку сосисок, пару бутылок «Адмиралтейского» и, на оставшуюся тридцатку, две пачки L&M. Заделаю пюре, а пока греется, курну на лестнице под пивко…
Чернела копоть. Свисали обгорелые спички. Пахло помоями. Стены хранили откровения нового поколения:
Гр. Об. КлепаиБурРunk Not Dead Отсасываю у всех. Телефон. Лена. Клепа и Бур Малыша любит Слоник. Крот— лох КиШ Пацифик. Асid Ноusе П…да Клепа и Бур
Андрюша, я тебя люблю!
Стрелка, указывающая на дверь, полуметровые буквы:
Ирка — дырка!
Клепа и Бур
Ельцин — апостол, Зюган — зомби.
Цой не умер, он просто вышел покурить.
Ниже другим почерком: Покури, Витя.
Еще ниже: кто это написал тот козел!
Далее полемика — мат с грамматическими ошибками.
Клепа и Бур
Лычева — гнида
Шприцы, грибы, крылатые члены. Звездообразные А и раздвинутые ноги со следами раздавленных окурков в промежности…
Что мы тут делаем, вождь? Мы, два орла!
Бурлила вода. Я ободрал целлофан, кинул в кипяток сосиски, поджарил яичницу. Выпил пива. Смешал пюре.
Съел это дело под зеппелиновскую «Когда рухнет плоти на», наполнил еще стаканчик. За «Плотиной» шла GallowsPole, любимая моя вещь. Я закурил прямо на кухне.
