Сидел, слушал — драйв так и прет, мурашки с палец! По двадцать два Пейджу и Планту было. «Стоунз» в двадцать два года тоже мир на уши ставили, а Харрисону, когда у всех от битлов крыша съехала, и двадцати одного не исполнилось. Дилану, кстати, тоже.
Я стал вспоминать:
Гагарин полетел в двадцать шесть.
Лоуренс в двадцать восемь арабов на турок поднял.
Ильф с Петровым «Двенадцать стульев» закончили.
Лермонтов собрание сочинений.
Средний возраст командира подлодки в ту войну — двадцать семь — двадцать девять.
Самым результативным асам по двадцать три — двадцать четыре.
Че Геваре, на пике славы, тридцать.
Я в тридцать один фельдшер на скорой. Тринадцать лет одно и то же. Армию откосил, студентом не был — мог бы, но отговорили. Те самые рожи, с которыми сейчас на станции пью.
И спортом не занимался, и музыке не учился, и моря не видел, и по горам не лазил.
А также: на яхте не плавал, с парашютом не прыгал, в пещеры не спускался, землю с археологами не копал, гнуса с геологами не кормил, бивней с мамонтовых кладбищ не привозил, костей динозавров в пустыне не откапывал, в Москву так ни разу не выбрался, и вообще никогда никуда не ездил.
Зато много читал.
О боевых самолетах…
О, мессер! На экране, отчаянно петляя, уходил от трасс вражеский истребитель, по пятам преследуемый английским «спитфайром». Сто девятый, «Эмиль». Кто?
«Мессершмитт БФ-109», модификация Е. На немецком летном жаргоне «Эмиль».
Откуда знаешь?
Прямоугольные законцовки крыла — раз, подкосы хвостового оперения — два, «горбатый» нос и небольшой кок винта — три.
Снято в период «Битвы за Британию» — основной немецкий истребитель в то время.
Правда, сам я никогда от зашедшего в хвост англичанина не уходил; на ремнях в отрицательной перегрузке ускользающего маневра не повисал; аплодисментов зрителей авиашоу не слышал.
…или о восхождениях на восьмитысячники.
Ух ты, красотища какая!
Чо Ойю, Непал. Ее первыми австрийцы взяли, в пятьдесят четвертом. До этого масса народа рубилась, лагеря по склону ставили, грузы затаскивали — по нулям! А эти пришли втроем, с тремя шерпами, и залезли, с первого раза. Ничего не было: ни веревок, ни кислорода — палатка, ящик консервов и примус один на всех…
А ты откуда знаешь, был там, что ли?
Нет. Я вообще выше шестнадцатого этажа сроду не поднимался.
…или о музыкантах.
«Сержанта»[42] ведь всего на четыре дорожки писали. Электроники не было, все вручную… То через мегафон в микрофон споют, то головку звукозаписывающую скотчем обмотают, чтоб звук с искажением шел, то сыгранную партию задом наперед пустят, то из пленки лапши нарежут, перемешают и склеят — чума на выходе получается. Ткань с рояльных молоточков снимали, пальцами на рояльных струнах играли. Записали дубль, прослушали — не то! — и сначала. Никаких компьютеров — от и до все отыгрывали.
Я мог отличить звук стратокастера от лес пола, но не умел играть и никогда не держал в руках ни того ни другого. Я мог отличить песчаную акулу от серой рифовой, но никогда не нырял с аквалангом в тропическом море. Я мог отличить греческие руины от римских, но ни разу не бродил среди истертых, потемневших от времени античных камней. Я мог отличить японскую джонку от китайской, но над моей головой никогда не трещали бамбуковые паруса. Я мог только читать.
И сижу теперь, пью пиво, чужой жизни завидуя…
Воткнула нам Викентьевна по самые уши. Пришла злая, всех вздрючила, а нас с Веней подавно — опоздали мы оба. А ведь была у меня мысль на работу ночью пойти, все равно только под утро заснул. Проснулся — как дубиной били. Даже в душ не успел: бежал, поскальзываясь, собачье дерьмо давил…
Северов тоже выглядел довольно помято.
— Что, дружок, похмелье?
— Угу.
— Я тоже вчера малость того. Поправимся?
— Расшифруют, — Вот лаврушка, зажуем.
— Нет уж. Будем страдать, страданием душа совершенствуется. Вот папенька… Папенька говорит, что одни радости вкушать недостойно.
— Да пропади он пропадом, ваш папенька, с советами со своими!
Ёлки-палки, до чего ж клево! Давным-давно я так ни с кем не общался. Последний раз года три назад — целые сутки с одной девчонкой цитатами сыпали, никто не врубался. Вот только она замужняя оказалась, и я расстроился — жуть: лучшие бабы и те не нам! А тут с ходу, как в пинг-понге: трык-тык, туда-сюда, он мне, я ему.
— Давай тогда ближе к вечеру? Пивка возьмем, селедку зарежем.
— Там видно будет.
Народ отпивался чаем. Все сидели остекленевшие и затраханные — гоняли.
— Как нас сегодня, а? Чтоб я так жил, как они болеют!
— Сколько сделали?
— Восемнадцать. Без заезда практически. Дадут домой, подъезжаем — двадцать седьмой нет, восемьдесят шестая выходит, мы первые. До кубрика дошел, за ручку взялся — разворачивают.
— Слу-у-ушайте, а что ночью было! Выходим на вызов, вдруг визг тормозов и удар. Глухой такой: бум! Оборачиваемся — лежит тело, и белая «девятка» во дворы линяет. Мы в рацию: ДТП у станции, водитель скрылся, «ВАЗ-2109», белого цвета, номер такой-то. Подбегаем — наповал. И менты подбегают, они на углу шаверму трескали и все видели: вошел в поворот на скорости, и на красный. А тот вне зоны перебегал — весь в черном, — вот и огреб. Один мент сразу вдогон ломанулся, вернулся: машина брошена, говорит. Ушел огородами.
— Если на руле отпечатков не будет, может отмазаться, скажет — угнали ночью.
— Может, отмажется, может, нет — к нему ж сразу наряд заслали, домой.
— А он дядьку хорошо приласкал, ботинки веером, один вообще не нашли…
Народная примета: вытряхнуло из ботинок — не жилец! Есть одно место, на углу Пискаревки и Мечникова, так там просто геопатогенная зона какая-то. Круглый год обувь лежит. Только уберут — хлоп! — новая пара.
— Семь-пять, поехали; восемь-шесть, поехали; акушерка, тоже поехали.
— Ну все, понеслось! Попали вы, мужики — Покрышева сегодня.
Есть на скорой такой феномен — диспетчер, притягивающий вызова. Сядет в диспетчерскую — и лавина, обвал, сель. Уйдет отдыхать — затишье. Вернется, и хоть караул кричи.
— Уличная поехала…
— Слушай, может, нам ее отравить, а? Ну, невозможно же!
Вернулся из диспетчерской Журавлев.
— Мы в метро, на платформу, так что давайте-ка собирайтесь.
— А мы куда, не знаешь?
— Вы на улицу. У помойки, во дворе, без сознания.
— Восемьдесят шестая — по-е-ха-ли!
Мы встали.
— Ну что, старшой, окропим снежок красненьким?
У диспетчерской уже ожидала Принцесска:
