Хроники неотложного

Метров через триста начался сюр. Искореженные, в черном серебре, скалы. Белые осыпи. Подлунный камень, призрачные столбы света. И луна… ну, не бывает такой, короче, прям чертовщина какая-то!

Накатило. Не знаю, сколько я так простоял. Час, наверное. С души пластами рушилась корка, и под ней, сверкая глетчерным льдом, открывалось прозрачное и невесомое — вылезало махаоном из гусеницы, расправляло яркие паруса и, подставив их ветру, чутко вслушивалось в набегающую на крыло подъемную силу.

Блин!

Столько лет добровольно лишать себя этого!

Сожаления не было: одно лишь громадное облегчение — как если бы атланту сказали: все, парень, финиш, пенсия. Я сошел с тропы, поднялся чуть выше, под скалы, в самую чернь, сел на раскатанный спальник и маленькими глотками, под табак, стал добивать «Джонни Уокера». Сидел под теплым небом с полосой Млечного Пути наискось и кипятил чай, клубя пузатой, с изогнутым черенком, трубкой.

Падали метеоры. Не чиркали впопыхах, как у нас, а именно падали: основательно и солидно. Перед глазами висела луна. Огромная, со всеми подробностями: пятна морей, оспа равнин, звезда метеоритного кратера на юге — хорошо вмазало, на две тысячи миль грунт выкинуло, прям как отсюда до Питера.

Да-а, далеко забрался. А главное, незаметно. Утром в лесу, вечером на море, пятьсот верст в день, и впечатлений больше, чем за всю жизнь. Вспомнил последнюю смену — как не со мной все, а ведь всего-то четверо суток прошло.

Значит, вот как надо.

О'кей.

Запросто.

Не спалось. Проснулась сумасшедшая радость и мягко толкала под ложечку. В голове запел горн, и сыпанула дробью динридовская «Война продолжается».

Тур-р-р-ум-тум, тур-р-рум-тум, трум-туру-рум-тум тум-тум-тум. Жаль, слов не знаю. Тур-р-рум-тум, тур-р рум-тум… Возникли две строчки, потянули за собой третью, всплыла рифма, сменилось слово.

Луна изогнутым рогом,
под луной путь-дорога,
на дороге сверкает грязь.

Пускай стригут все купоны,
наплевав на законы —
мы уходим в рассветный час…

Фонарик и карандаш. Вырванный на развороте листок. Торопливые строчки. Варианты, один под другим, колонки рифм сбоку. Исписанные поля. То, что не влезло, — на обороте, чтоб не забыть.

Вот это приход!

Восток тихонько алеет,
скоро станет теплее,
отдохнем мы, душой устав,

на каменистых дорогах,
белопенных порогах,
в океане душистых трав.

Дальше… дальше у него там припев. Дальше он «э-геге-гей» поет. Ну, значит, и у меня будет.

Э-ге-ге-гей! — поют ветра, отбивают такт сердца.

Дружище, нам давно пора
в далекий край,
безмятежный рай,
где безоблачны небеса.

Вот так, наверное, де Лиль «Марсельезу» писал. Вставило и понеслось — взахлеб. Образы наползают, лезут как из мешка: знай успевай записывать…

И там, где дальние страны
берегами туманны,
поутру мы пройдем не раз.

Пусть холуи с перепугу
глотки режут друг другу,
мы ж выходим в рассветный час.

Посвежело. Я забрался в мешок. Снова припев. Можно вставить «э-ге-ге-гей», а можно написать новый. Что там, на обороте? Да до черта всего…

Нестройный строй,
карман пустой,
лицо еще в слезах.

Вперед, не стой — закон простой,
где нет врагов и бранных слов
и ни облачка в небесах.

Последние строчки украл, конечно, но уж больно они тут в цвет попадают. Здорово:

вперед, не стой — закон просто-о-о-ой…
там-та-ра-рам-та, тара-тара-рам…
где нет враго-О-ов и бранных слов
и ни облачка в небесах.