Горизонт.
Поля, домишки, нитки дорог.
— Ян, это солнце сейчас — только нам, для остальных оно уже закатилось.
— Не только. Вон еще люди сидят.
Три тетки, четверо детей, несколько рюкзаков. Курят.
— Они в тени, значит, не в счет. Сейчас мы у них куревом разживемся…
Спустились, подошли.
— Привет, у вас, случайно, пары сигарет не найдется?
— Случайно найдется. — Симпатичная очкастая тетка не глядя вытащила из пачки штук пять мальборин. — А у вас вода есть?
— А как же, — я вытащил пластиковую бутыль, — пожалуйста.
Дети разделались с двухлитровкой за шесть секунд. Женщины пили медленно, растягивая каждый глоток.
— Да не мучайтесь, воды много.
— Там, дальше, снежники есть?
— Нет.
— А до воды далеко?
— Версты полторы.
— Плохо.
— Чего так?
— Устали. Несем много.
Из-за перегиба показался потный толстун со столитровым горбом рюкзака. За лямки он нес еще один. Сипя и отдуваясь, мужик дотащился до нас и рухнул. Пахнуло конем. Я достал новую непочатую «торпеду», он сербанул из нее чуть ли не половину и разом покрылся блестящим, сочащимся слоем.
— Ф-ф-фу, ты, елки… далеко еще до воды?
— Полтора километра.
— Снежников нет?
Откуда ж им взяться — жарень такая.
— Как там Сантьяго?
— Сантьяго вешается. Вода еще есть?
— Есть.
Последние полтора литра. Янин взгляд обозначил недоумение и тревогу; я подмигнул ей.
— Много еще рюкзаков?
— Два.
— Помочь?
Мужик обрадовался:
— Спасибо, старик. Сейчас докурю, и пойдем, лады?
Я кивнул. Толстяк протянул руку.
— Юра.
— Феликс.
Мы спустились за перегиб. Навстречу пер навьюченный очкарик с гитарным чехлом на шее.
— Где Сантьяго?
— Сдох. Сидит, дышит. Попить есть?
— Наверху. Вот, Феликс нас спас.
Очкарик протянул мокрую ладонь.
— Михаил.
— Феликс.
— Как снежники?
— Стаяли. Вода — только из озера.
— Всегда ж лежали еще…
Михаил пах резче. Футболка на нем насквозь промокла, а поперек лба, как у Рембо, темнела красная тряпка. Очки, щетина, армейские шорты — уголки бедренных карманов загнулись и торчали острыми крылышками.
— Сантьяго далеко?
— В кустах.
Прозвищу Сантьяго не соответствовал: мелок, лыс, зубы забором — то ли доцент, то ли разнорабочий. Сидел и дымил беломориной.
— Что, Саня, вешаешься?
Сантьяго молча кивнул.
— Это Феликс. Сейчас мы тебе Люськин рюкзак принесем, так что не спеши тут.
— А я и не спешу.
Два рюкзака, один большой, другой поменьше, прислонились к стволу дерева. Я влез в лямки огромного «Шерпа». Дернулся встать.
Ни хрена себе!!!
— Блин, вы чего туда насовали?
— Тяжко? Давай я.
— Не-не, сам. Дай руку.
Встал. Постоял. Пошел. Раком, руками за землю. Отбрасывает — охренеть! Пот градом, ноги дрожат, на каждый шаг по два вдоха приходится.
— Это уже не путешествие, а перенос тяжестей.
— С детьми идем, сам понимаешь: то да се, вот и набежало под сороковник. А когда мы в марте на Полярный Урал шли, народ, для экономии веса, мульки с одежды спарывал и обертки с конфет снимал.
Поравнялись с Сантьяго, пошли втроем. За перегибом стало полегче — знай переставляй ноги да воображай себя где-нибудь в Гималаях.
Темнело.
— Вы где ночуете, Феликс?
— Мы-то? Внизу хотели, в долине.
— Ночуйте с нами — поужинаем, настойки хлопнем, песенок попоем… все лучше, чем на ночь глядя впотьмах шариться.
— Да мы без палатки.
Удивился.
— Чего так?
— Рюкзак позавчера дернули, со всем содержимым.
— Ну-у… Тогда вам с нами сам бог велел.
Что и требовалось.
— Тут поблизости встать есть где?
— Есть. Метрах в трехстах террасы с соснами, самое то для ночевки.
— Гут, Максимка! Челночим мешки, и за водой. К озеру отведешь?
— Отведу.
Переташились. Я, Сантьяго и очкастая Люська пошли по воду, остальные разворачивали палатки, разыскивали сушняк, ставили лагерь.
Когда мы вернулись, пылал костер. Резали сало и хлеб, крошили салат в мисках, накрывали стол на ковриках.
Поблескивали алюминиевые стаканчики; дети, зевая, глядели в огонь.
Перекинули жердь, повесили котлы.
— Что готовим — рис, гречу?
— Гречу, гречу!
— Может, все-таки рис?
— Да ну его, гречу давай.
