слишком теребя мозгулину, или познать, или победить ее. Эта тень нарушает привычность, она опасна, причем не только вам вообще или вашему сознанию в частности, но и всей нашей цивилизации. Помогая шаманам, тень тем самым угрожает ойкумене.
— Что же делать? — снова не сразу спросил Суппо Стейт.
— Легко вбить в голову гвоздь, и вытащить его из головы не составит особого труда, а вот вылечиться… — вновь применил миротворческий прием разговорчивый врачеватель. — Выздоравливайте, навигатор, и не сопротивляйтесь предназначению.
— Спасибо, доктор, на добром слове, и… как ваше имя?
— Моя фамилия — Лопатин.
И доктор вышел. Но уйти — не значит исчезнуть, а раствориться — это еще не значит убежать, а если откуда-то вытекло, то обязательно куда-то втекло, а если растеклось, то впиталось или испарилось, и поэтому суспензия всегда будет отлична от эмульсии. Фамилия умелого доктора — Лопатин, а значит доктор с такой фамилией не может исчезнуть просто так, и если временами он бывает неуловим, то неуловим по делу, с целью врачевания и излечения. Он не какая-то там эмульсия, тем более суспензия, он значимо и уверено двигается в пространстве госпиталя, где лечат дипломатов и детей, где восстанавливают телесные и духовные силы лучшие из демокрутов и вернейшие из тоталитар, где в одной из палат лежит на удобной кровати, на в меру мягком и в меру жестком медицинском матрасе навигатор по имени Суппо и по фамилии Стейт.
Доктор движется в объеме, ограниченном многоэтажным лечебным корпусом, в пространстве, очерченном прилегающей госпитальной территорией, и этот объем и это пространство, по большому счету всегда оставаясь свободными, в малом его деле иногда подчиняются ему. Вот и сейчас, в одном из кабинетов одного из этажей, ровно освещенным дневным светом, а если что — то искусственным и тоже как надо, его ожидают несколько белых тузов, причем не только из медицинской колоды. Достойное собрание это называется консилиум, а кабинет — ординаторской, там сверкающие халатами тузы выносят приговоры тем, кому лечат в госпитале тело и зачастую мозг.
Но кто эти достойные, что носят съемные, и от этого удобные белые одежды, и выносят, случается, смертельные приговоры?
Многие, те, у которых болезнь или ранение не сильно покоробило тело и совсем не задело сознание, думают, а вернее знают, что люди в белом называют себя врачами. У них много латинских имен, всех не упомнишь, и не всегда эти имена ужасны.
Те же, некоторые из многих, у которых тело и мозг задеты железом или болезнью в пропорциях, равных или сопоставимых, думают или подозревают — не всегда полагаясь на знание, что люди в белом — это или шаманы, или друиды, и что они, соответственно, или шаманят, или друидят в своих пустоватых и прохладных операционных. Или в своих не всегда просторных кабинетах, над многими, упорядочено сложенными и часто повторяющимися историями болезней.
Ну а те, у которых тело может быть и здорово, а вот мозг сильно подпорчен ненужной и никчемной работой, то есть те, которые имели неосторожность застудить бестолковку на сильном ветру, или тыковку на незаметном сквозняке, или травмировать репу, неудачно ее почесав или не успев уклониться от жестокого удара, те думают, или думают, что думают, или знают, или даже верят, что эти создания в белом, громко топающие и мало говорящие, принадлежат к загадочному и непостижимому клану всемогущих, бессмертных богов, служителей Тар-Тара.
— Ну-с, — пристально посмотрел на доктора Лопатина один из них, один из его коллег, — что вы скажете о состоянии навигатора… эээ… — заглянул он в историю болезни, — Суппо Стейта? Изменилось ли качество его сновидений? Скорректированы ли его жизненные устремления?
— Все его сны, профессор, отражены в отчете, и данные обновляются ежеминутно. Случай равно обычен и равно интересен. Похоже, это действительно то, чего мы так долго ожидали.
— Вы хотите сказать, — заговорил второй из белых тузов, — что мы не должны ему мешать и прекратить интенсивное лечение? Подчинить его волю его же устремлениям?
— Мы перевели его из реанимации в обычную палату, так что интенсивность лечения минимальна. Скорее это восстановление. А вот что делать дальше, мы должны решить сейчас. Что скажете, Пржевальский? Что делать и кто будет виноват в случае развития этих самых устремлений? Вы же его участковый.
— Да, пациент этот мой, а случай тот самый, — согласился большой и грузный Пржевальский. — Стечение обстоятельств, которым пренебречь с нашей стороны было бы неумно. Вы же знаете — бессмертные заинтересовались этим.
— А этот… эээ… Стейт. Это тот, кто нам нужен? — задал новый вопрос приезжий профессор. — Готов ли он к бою, и походу?
— Он столкнулся с тем, что нужно бессмертным, — ответил доктор Лопатин, — или с тем, что их пугает. Глупо упускать такой выгодный для нас и для нашего госпиталя случай. Тем более участковый уже назначен.
— Не беспокойтесь, я буду с ним рядом, — закончил прения хоть и грузный, но наверняка сильный Пржевальский. Как известно, слабых или сомневающихся в участковые не берут — ведь их работа бывает не только интересна, но иногда еще и опасна, — я за ним присмотрю. Пускай порезвится.
На этом закончился консилиум, решив, но не объявив Навигатору о разрешенной ему свободе не только мыслей, но и действий.
А нужна ли, собственно, Навигатору судьба? Готов ли он ей подчиниться, то есть согласен ли на борьбу с предназначением? Быть самим собой или самому с собой бороться? Тем более борьба с самим собой в девяноста девяти случаев из ста приносит борцу сытость, а вот самобытность, как правило, не предполагает достатка. В этих правилах есть исключения и они не так редки, но и не часты, и поэтому о них громко говорят и долго потом вспоминают.
10. Диспетчер.
— Яяя ююю, сяя сююю, геге гооаа, пыпр прыыы. Га! Га! Га!
И: топ, топ, топ, топ, — сначала громко, потом тише.
— Все-таки, какое это емкое слово: 'быдло'! — почти не раздумывая, сказал один диспетчер, принимающий дежурство, другому, сдающему. Сначала услышав, а обернувшись, на звуки, увидев это.
— Велик и могуч русский язык, — не сразу согласился с ним сдающий, менее категоричный в оценках и не такой находчивый в словах.
— Ааарр?! Аююссщь мммсыынм бнбнбн. Амн! Амн! Амн! — донеслось из-за стены.
— Ко всему прочему, оно еще и принципиальное! — искренне удивился принимающий. — Ты только представь: все его достоинства, и еще плюс принципиальность.
Сдающий диспетчер промолчал, только в знак согласия кивнул, и немного позавидовал способности собеседника давать быстрые и, как правило, точные определения.
Но удел диспетчеров — коммутировать каналы, состыковывать рельсы и направлять полеты, а вот навигатор сам должен торить свою тропку, он для этого соструган. А соструган он вроде бы из ничего: из дружеской фразы, из вражеской мысли, из громкого тоста, и куда податься не очень понятно — то ли за навигатором в вчера, то ли за сказочником в сегодня, то ли в непонятное и от этого тревожащее завтра. Ведь ветреная дорога из Бирмингема в Дублин, она больше похожа на завтра, призрачное и, скорее всего, уже смытое легким житейским порывом или слабой волной другой судьбы, а вот дорога из спортзала домой точно почти позабытое прошлое.
Вот она, эта снежная дорога, которая вроде бы и как бы ведет из ниоткуда к ни к чему, и по которой, как нетрудно догадаться, спешит… нет, не навигатор, тем более не сказочник, а еще диспетчер. Тот, который не быстр в быстрых словесных оценках, и уже потом, лет через десять переделанный сказочником в навигатора. Тот диспетчер, в котором, как червь-древоточец, долго зрела невнятная, но вредная мысль о предопределенном служебной необходимостью будущем. Так вслушайся, читатель, в его незамысловатые шаги!
Интересно, очень интересно, когда вас сбивает машина. Например, зимним вечером, когда вы, никого не трогая, возвращаетесь домой из спортзала. Зачем вам кого-то трогать, ведь вы, отработав часа эдак
