немного, и оно задавило бы тайного зрителя айвазовскими размерами, пора повернуться и уйти, но… силуэт знакомыми движениями мелькнул в окне.
Она потянулась к занавескам, а может быть к цветочным полкам, сделанным его руками — он не хотел портить хорошие доски, она настояла… Чужак замер, притворяясь захворавшим сфинксом и боясь быть замеченным, прекрасно понимая, что стекла изнутри зеркально черны.
Совершенно не к месту он почему-то вспомнил, что в римские легионы не брали бледных, и догадался, зачем военным так необходимы большие барабаны. Занавески колыхнулись — и силуэт исчез, а он остался оцепеневшим и неподвижным в полночной темноте, перегорая тысячью колючих молний. Видение, совпадение, потрясение… окажись он здесь чуть раньше или позже, и ничего бы не было. Что это, знак или насмешка?
Наконец чувство, мешая сознанию и не желая смириться, а разум усомниться в стратосферной высоте пьедестала, выстроенного им для придуманной им же женщины, толкнули его прочь, но…
Десяток шагов — и телефон на стене, словно омут Мальстрем, водоворот иногда допустимых безволий.
— Алло, — почти сразу же услышал он голос и вздрогнул, казалось, почувствовав ее дыхание у себя на щеке. О, этот голос, его невозможно забыть или перепутать, избавиться, как от надоевшей серьги. Впервые услышав его и поворачиваясь в сторону вопроса, он вдруг ясно понял, что это тот самый, единственный на миллион и не на каждую жизнь выпадающий случай. Опасения, что он увидит ее и не узнает, разбились о красоту ее лица, а ветер серых глаз мгновенно забросил осколки сомнений далеко за орбиту Плутона.
— Привет, это я. Дай, думаю, позвоню. Не слишком поздно?
Пауза, его ожидание брошенной трубки смешалось с ее удивлением и возможной досадой. Тогда, приехав впервые, появившись здесь в четыре утра, он постеснялся будить ее и рассматривал незнакомый и загадочный город сквозь большие вокзальные стекла, покрытые узорами льда, и долго слушал в пустом зале ожидания, как это верно — ожидания, невнятные объявления 'железных баб'. А когда появился в начале девятого, то сразу же получил втык — она не спала. Но сейчас он навечно незваный гость и от холодных рук его она не взвизгнет.
— Здравствуй. А ты откуда звонишь?
Она знает, что находится на пути его частых путешествий, возможно, догадывается, что иногда он на несколько часов задерживается здесь, понимает, что причина этих чудачеств исключительно в ней, снежной королеве ее родного, южного города. И что она ничем не может ему помочь, а он знает это не хуже нее.
— С автомата. Шел мимо, смотрю — свет горит. Не удержался.
Что ей ответить? А ему-то что надо? К тому времени они не виделись уже два года, вполне достаточный срок для излечения, но, к сожалению, гомеопатия дней оказалась не слишком действенным лекарством. Что делать? Услышав ее голос, он почувствовал, как проснувшиеся зомби-воспоминания стараются перепилить тупыми огурцами его непослушную шею.
— Заходи в гости.
А как хотелось бы, положив трубку, быстрым шагом оказаться перед дверью, пошуметь бодростью в прихожей и потом пить чай на кухне, вдыхая запах старых стен и слушая шум газовой колонки. Вот только… на лице любимой будет наклеена маска с улыбкой врача, поддакивающего не теряющему надежды смертельному больному.
— Честно говоря, в гости мне не очень хочется.
Конечно же, здесь каждый слушает не только себя — нелюбовь не следствие неуважения. По паузам она поняла, что ему трудно, и что беседа с ней — и награда для него, и мучение. Промчавшись встречными курсами желаний прежде любить, а уж потом быть любимыми, ненадолго и непрочно, по касательной соприкоснувшись несовместимыми мирами, они живут теперь на разных полюсах без всякой надежды на сближение. Но все-таки течения жизни часто заносят его сюда, в Город Мертвых, или Мертвый Город — какая разница?
— Подожди минутку, я сейчас выйду.
А для нее здесь все родное — любимый или постылый дворик, пенсионеры на лавочках, зима и лето, цветение каштана, тогдашняя замерзшая слякоть. Они долго бродили по ночному городу, борясь с холодом каждый за себя и смешивая его тяжелые фразы с ее легкой болтовней. Она молодец, а он глупец. Он отпустил ее, терпеливую, под утро — она училась и практика начиналась где-то в восемь тридцать. Его поезд уходил позже, и он, еще раз сдав экзамен на чужака, взглядом проводил ее быструю фигуру до автобуса. А потом уехал и сам, увозя с собой груз чугунных мыслей и доказательств, что с поднятым забралом на ветру легко можно отморозить нос и больше никогда ее не видел. Но и теперь, по прошествии многих лет, он все так же по возможности притормаживает в этом городе, покупает жетоны, ходит по нереальным для него улицам и слушает, как и сейчас, в телефонной трубке длинные гудки.
Но май, и трубка, выключая день открытых забрал и закрытых дверей, вернулась на рычаги. Каштаны, не такие, как в Одессе, но все-таки каштаны, нарядно накрученные пирамидками белых цветов, роняют тонкие лепестки на тротуары. Могучие майские жуки, словно поливальные машины, пыхтя и подчиняясь инстинктам, рисуют в белых россыпях недолговечные дорожки, погибая под ногами прохожих, но все же упорно двигаясь к не ими намеченной цели. Скоро праздник, и ветераны, а их много в этом городе, зримо помолодели, и их честная радость и гордость освещена весенним солнцем. Колхозные дядьки и городские пенсионеры, побрив морщинистые шеи, надев пиджаки с прямоугольниками планок — напоминании об уже забывающихся наградах, своим спокойным достоинством вызывают белую зависть у суетливых окружающих и осознание многоликой суеты — в сравнении с наступающим Днем.
В автобусе, уносящем чужака в другой город, а с недавних пор другое государство, на таможне, выборочно и привычно пробежавшись взглядом по паспортам и лицам, зацепившись за желто-черную полоску ленточки ордена Славы, таможенник с удивлением обнаружил в себе искреннюю предупредительность и внимательность, вежливо удалился, наверное, застеснявшись шевельнувшегося в нем неслужебного благородства и уважения. Зарабатывая на пограничных неудобствах, автобус понес пассажиров — ветеранов, отпускников, челноков и скромного пилигрима прочь из города весенних каштанов и ржавых душещипательных заноз.
Цвет волос любимой…
4. Тень Ангела 1.
Город мертвых? Тень Ангела не сразу, но кажется, приняла этот подарок — город с таким названием, что может быть лучше для нее? Но это, конечно же, не значит, что в этом городе нет солнца — его там полно, и совсем не факт, что в нем нет ветра и застоялся воздух — тот ветер, он все еще жив и до сих пор свеж — разгоняясь по степи, он попадает внутрь, и совершенная неправда, что там нечеткие цвета и сероватые оттенки — тот мир все так же ярок. Но, однако, приходится признать, что со временем тот мир, мир несбывшейся надежды и в нем оставшейся любви, все-таки приобретает черты и загадочность карандашного наброска, незаконченность штриха, нечеткость полутени, не теряя при этом в солнце, ветре, цвете. Это неправильно и не очень понятно, но так и должно быть — иначе не появилась бы идея тени, или ее ощущение — вместо сгоревшей и остывающей мечты, идея штриха, пунктира, не ведущего никуда.
Ну а причем здесь пружинами сжатые патроны, и пули, уже сверлящие осенний воздух? Все очень просто — ведь это книга сновидений, а сновидения, понятно, часто бывают бессвязны.
К примеру, как-то сказочнику приснился сон, будто, он играл в футбол:
Как я играл в футбол!
Будто, а может и на самом деле, во сне или просыпаясь, я играл в футбол. На улице Сафонова, между 'стекляшкой' и бывшей раздаточной пайков. В длинной 'стекляшке' сейчас рынок, и между книжным и вино-водочным отделами можно много чего купить и съесть. Да и в бывшей пайковораздаточной сейчас тоже магазин, хотя, вроде бы совсем недавно, там, внутри, толпясь, сдержанно бурлили господа офицеры, маясь между 'раз-два — стройся!' и разумной, на взгляд кладовщика, съестной недостаточностью. Но как бы то ни было, а я играл в футбол, на этой улице, Сафонова, и позади меня угадывалась площадь, а впереди маячила ментура.
